Великий карбункул
Шрифт:
глубокой ночью, когда они ворошили тлеющие в камине угли; однако же, если
какой-нибудь из них отваживался поднести к портрету пылающую головешку, холст представлялся ему таким же непроницаемо черным, как всегда. Старейший
житель Бостона вспоминал, что его отец, при жизни которого на холсте еще
сохранялись слабые следы изображения, взглянул однажды на таинственный
портрет, но ни единой душе не решился поведать о том, чье лицо он там
увидел. В довершение
чудом сохранились обрывки черного шелка, указывавшие на то, что некогда
портрет был завешен вуалью, на смену которой потом явилась более надежная
завеса времени. Но самое удивительное было, разумеется, то, что все важные
губернаторы Массачусетса, словно по уговору, сохраняли за этой уже не
существующей картиной ее законное место в парадной зале Губернаторского
дома.
– Право же, некоторые из этих истории просто ужасны, - заметила Элис
Вейн, у которой рассказ ее кузена не один раз вызывал то невольное
содрогание, то улыбку.
– Было бы, пожалуй, любопытно снять с этого холста
верхний, почерневший от времени слой краски - ведь подлинная картина
наверняка окажется менее устрашающей, чем та, которую нарисовало людское
воображение.
– Но возможно ли, - осведомился ее кузен, - возвратить этому старому
портрету его изначальные цвета?
– Таким искусством владеют в Италии, - отвечала Элис.
Губернатор меж тем очнулся от раздумья и с улыбкой прислушивался к
беседе своих юных родственников. Но когда он предложил им свое объяснение
загадки, в голосе его послышалось что-то странное.
– Мне жаль подвергать сомнению достоверность легенд, которые ты так
любишь, Элис, - начал он, - но мои собственные изыскания в архивах Новой
Англии давно помогли мне разгадать тайну этой картины - если только можно
назвать ее картиною, ибо лицо, запечатленное на ней, уже никогда не
предстанет перед нашим взором, точно так же как и лицо давно умершего
человека, с которого она была писана. Это был портрет Эдуарда Рэндолфа, построившего этот дом и знаменитого в истории Новой Англии.
– Портрет того самого Эдуарда Рэндолфа, - воскликнул капитан Линколн, -
который добился отмены первой хартии Массачусетса, дававшей нашим прадедам
почти демократические права? Того самого, который заслужил прозвище злейшего
врага Новой Англии и чье имя до сего дня вызывает негодование, как имя
человека, лишившего нас наших законных свобод?
– Это был тот самый Рэндолф, - отвечал Хатчинсон, беспокойно
приподнявшись в своем кресле.
– Ему на долю выпало отведать горечь
всенародного презрения.
– В наших хрониках записано, - продолжал комендант Уильямского форта, -
что народное проклятие тяготело над Рэндолфом до конца его жизни, что оно
навлекало на него одно несчастье за другим и наложило печать даже на его
последние мгновения. Говорят также, будто невыносимые душевные муки, причиняемые этим проклятием, прорывались наружу и накладывали свой
безжалостный отпечаток на лицо несчастного, вид которого был настолько
ужасен, что немногие осмелились бы взглянуть на него. Если в
действительности все было так и если висящий здесь портрет верно передавал
облик Рэндолфа, мы можем лишь возблагодарить небо за то, что теперь его
скрывает темнота.
– Все это глупые россказни, - возразил губернатор, - мне ли не знать, как мало общего они имеют с исторической правдой! Что же касается до
личности и жизненного пути Эдуарда Рэндолфа, то здесь мы слишком безрассудно
доверились доктору Коттону Мэзеру, который, как мне ни прискорбно говорить
об этом (ведь в моих жилах есть капля его крови), заполнил наши первые
хроники бабушкиными сказками и сплетнями, столь же неправдоподобными и
противоречивыми, как рассказы о первых веках Греции и Рима.
– Но разве не правда, - шепнула Элис Вейн, - что в каждой басне есть
своя мораль? И если лицо на этом портрете и впрямь так ужасно, мне думается, не зря он провисел столько лет в зале Губернаторского дома. Правители могут
забыть о своей ответственности перед согражданами, и тогда не мешает
напомнить им о тяжком бремени народного проклятия.
Губернатор вздрогнул и бросил тревожный взгляд на племянницу: казалось, что ее ребяческие фантазии задели в его груди какую-то чувствительную
струну, оказавшуюся сильнее всех его твердых и разумных принципов. Он
превосходно понимал, что кроется за этими словами Элис, которая, невзирая на
европейское воспитание, сохранила исконные симпатии уроженки Новой Англии.
– Замолчи, неразумное дитя!
– воскликнул он наконец небывало резким
тоном, поразившим его кроткую племянницу.
– Недовольство короля должно быть
для нас страшнее, чем злобный рев сбитой с толку черни. Капитан Линколн, я
принял решение. Один полк королевских войск займет форт Уильям, два других
частью расквартируются в городе, частью станут лагерем за городской чертой.
Давно пора, чтобы наместники его величества, после стольких лет смут и чуть
ли не мятежей, получили наконец надежную защиту.