Великий князь

Сбитнев Юрий

Хорошо образованный, свободно владевший многими чужими языками, завидный и усидчивый книгочей, Мономах знал, что изо всех даров божьих, даденных человеку, самым могучим, всё себе подчиняющим и на всё без остатка влияющим, есть дар слова. Всё тленно в мире, и только оно бессмертно – с начала веков и до конца их.

Отдавая книгам многие часы, а порою и дни своей жизни, он и сам пробовал себя в слове письменном. Почасту сиживал за столом, творя писание. И не просто грамоту либо какой указ, либо послание к зарубежным владыкам, в том он давно преуспел и, не прибегая к помощи писцов, мог сотворить нужное куда искуснее, чем они, – Мономах пытался сам творить книжное слово, обращённое не столько к тем, кто жил с ним в одном времени, и даже

не к детям, внукам и правнукам своим, но к тем, кто много дальше будет после них. Ему небезразлично, в каком образе предстанет перед дальними потомками и что они будут знать о нём.

Из всех званий, известных князю в пословном ряду, боле всего близки сердцу поучения. «Поучения благоверного князя Владимира Мономаха» – начертал как-то на пергаменте. И это понравилось. Посоветовался о задуманном с митрополитом Никифором, и тот одобрил с благословением. Как книгу, листая годы жизни, написал Мономах обо всём, что выпало ему на долю. Прочитал и не поверил, что сам совершил сие. Всё прожитое им чудесным образом воскресло в яви, воплотившись на листах. Всё, как было.

«Всё ли?» – задался вопросом. И вдруг обнаружил, что многое бывшее с ним не нашло себе места в писании. Подобно тому, как собственноручно изымал из нового летописного свода Селивестра всё лишнее, не должное быть в памяти людской, тут кто-то, помимо его воли, чудесным провидением исключил из написанного им многое, что происходило в былом.

– То есть промысел божий, – решил Мономах. И пусть жизненный путь его таким и останется – прямым и правдивым. Ведь написанное – есть поучение, пример для подражания, назидание к чистой безгреховной жизни.

Он знал в других распространенную на Руси страсть – прилюдного самобичевания, самоуничижения, исповедания без всякой жалости к себе. Такое не чуждо было и его натуре, с той только разницей, что он умел смирить эту страсть, пережить всю необоримость душевной боли. Скрыть страдания от совершенной неправды, убедить себя, что то было необходимо. Тайно нести осознанный грех, но каяться во всех тяжких только перед Единым Богом. Никто, кроме Господа, не должен ведать душевных тайн великого князя.

– Так должно! И ныне, и присно, и во веки веков!..

Испытав не только муки творчества, но и вкусив сладость плодов его, исписав многие десятки листов, Мономах вдруг обнаружил, что не в силах придать всему этому законченный, удобочтимый вид. В его Поучениях не хватало того, чем так талантливо обладал Селивестр, – лёгкости слова. Игумен стараниями Мономаха был возведён в епископы и жил в Переяславле, находясь нынче в не совсем добром здравии. Немало ещё потрудившись над писанием и не достигнув желаемого, Владимир Всеволодович, как всегда мудро, решил: им совершено главное – плоды раздумий воплощены в слово, событиям, бывшим в прошлых временах, дадена плоть и кровь. Осталось малое – пусть коснётся написанного им рука Селивестра. С тем и отбыл в Переяславль, никого не позвав с собою.

3.

Малоснежной и нестудёной была киевская зима, и дело у Всеволода двигалось споро. Уже ставили посередь двора высокий терем черниговские топчаки-умельцы, шельбиры изукрашивали дерево резьбою, ладили скамьи, лавки, столы и стулицы, вязали оконницы и двери, решетили сени, творили ставенки и наличники. Готовы были погреба, медушни, братиницы¹⁰⁵, конюшни и челядные палаты.

Мария задерживалась в Новгороде, и он, уморившись за день, каждый раз перед сном вспоминал о ней, желая её не токмо сердцем, но и плотью, вдруг буйно восставшей в нём на пятнадцатом году жизни. Это желание преследовало и в дневном заделье, но вовсе одолевало по ночам, в крепких сладостных снах, от которых и по утрам ещё кружило голову и заставляло замирать сердце.

Всеволод всего и видел-то Марию несколько раз вблизи, один лишь раз беседовал с нею, но стала она ему с обещанного Мономахом ближе всех на свете, ближе матери и памяти об отце. Не ведая души её, не зная характера и привычек, не помня хорошо даже лица и голоса, он безумно и всепоглощающе любил одно имя её – Мария. И только оно в греховных отроческих снах ласкало и нежило тело. Трепетное на губах, было оно одними горячими, сладкими, хранящими великую тайну девичьими устами.

Близкий ему, много старше по летам, Ратша первым узнал юношеское томление князя и, будучи опытен в делах любовных, невзначай подсылал к нему красных девиц. То одна в самый неподходящий час появлялась в ложнице, когда Всеволод, уже растелешившись, лежал в постели, то другая внезапно сталкивалась с ним в тёмном переходе, обхватывая в испуге руками, то третью вдруг заставал он в одной исподней рубахе в трапезной, когда уставший запоздно приходил к ужину. Все девицы были как на подбор – дебелы, румяны лицом, покорны глазами, грудасты, покаты в бедрах…

Тело его рвалось к ним, руки наливались решительной силой – обнять, тискать, гладить, искать что-то дрожащими пальцами в их одеждах. Жаркой волною крови обдавало голову, томило глаза, перехватывало дыхание, жаждой томило. И кто-то каждый раз молвил за его спиной разрешающе доброе:

– Сделай это! Сделай…

И каждый раз, пересилив плоть, отсылал от себя наваждение, словно бы и не видел обольстительниц. Помогало не совершить сиё святое в нём имя – Мария.

Девственник, был он верен избраннице своей и её девству.

И вот Мария приехала. Она жила рядом, на Мстиславовом дворе, так близко с его двором. Она дышала весенним воздухом Киева, коим и он дышал, различая в нём присутствие её дыхания.

Мономах, как, впрочем, теперь и многие вокруг, видел, что деется с юношей и, вспоминая давнее – своё первое, по-доброму лучил морщинки в уголках глаз, обещая скорое счастье, но и слова не говоря об этом.

Всеволод, решившись, сам заговорил:

– Отче, – переживая неуместный стыд, краснея до корней волос: – Отче, Мария дома… Велишь ли заслать к ней сватов?

– Велю! Велю! Спеши, сына…

И он поспешил. И снова не успел.

В день тот внезапно потряслась киевская земля, нагнав на город суматохи и страха. Весь Киев гудел как разорённый пчелиный рой. До сватовства ли? А когда улеглась колготня да коробь, грянуло новое несчастье – умер Митрополит всея Руси Никифор. Траур снизошёл на русскую землю. До сватовства ли?

4.

Возвращаясь из Переяславля с полной калитою¹⁰⁶ неразменного серебра, но с золотой словесной грудой отменной чеканки, думал Мономах о том, чего не доверил пергаментным листам, но оно, забытое им и не поведанное миру, больно и горячо жгло душу.

Думал, что давний и любимый когда-то им, а потом ставший по воле батюшки Всеволода Ярославича противен ему и враг – Олег Святославич, оказался прав в их смертном споре – какой должно быть Руси. Ладонью ли, трудовою пястью, открытой для доброго мира, готовой к рукопожатию, как было то любо Олегу. Либо дланью, собранной в кулак, сжимающей меч и копьё, не просто готовой к обороне, но разумно ведающей своих врагов и нападающей на них далеко за своими пределами, как считал он. С тем и возвысился над иными владыками, как на самой Родине, так и далеко за её рубежами. Он первым с давних прадедных пор позволил погрозить мечом самой Греции, столь напугав императора, что прислал тот с великим поклоном ему, Мономаху, державные бармы¹⁰⁷, царскую шапку, святой образ Богоматери, писанный самим евангелистом Лукой, и многие дары. Как тяжек и труден был пот его побед над народами Великого поля, как беспощадны и стремительны были набеги на дальние их города, кочевья, становища и вежи¹⁰⁸.