Великий князь
Шрифт:
В новом летописном своде сказано в назидание самым далёким потомкам, что он, Владимир, ратным трудом своим, могучей мышцею109 властно отодвинул прочь, в глубь немереных степей, нависшую над Русью половецкую угрозу.
Так есть, он и сам верил этому. Но с недавних пор совсем вроде бы и неосязаемый червь сомнения точит его душу, подобно древесному шашелю110. Так ли было? Так ли есть, по той самой правде, которую рано ли поздно, но предстоит сказать Господу Богу своему?
Всем известно о его великих победах над половцами и сколь удачны были походы в степь, но не скроешь, не спрячешь и другого. После каждого похода, после каждой победы, когда ополонившееся великой добычей войско русское возвращалось восвояси, широко празднуя и хвалясь захваченным богатством, неукоснительно следовал сокрушительный ответный набег половцев. Дети степей несли на щитах и копьях всепогубляющую страсть отмщения. И в одном таком набеге более, чем во всех мономаховых походах, несоизмеримо более, проливалось русской крови. Гибли мирные, ни в чём не повинные землепашцы, ремесленники, семьи их, малые дети, старики, жёны – все, кто с древних времён мирно существовал с половецкой степью, торгуя с нею, производя мены, держа ряды на выплаты даней, когда в засушливые годы вынуждены были степняки пригонять стада и табуны в русские пределы.
В тех, вызванных его, Мономашьей, ратной славой, ответных набегах урон несли не дружины, не полки – несла смертельный урон окольная Русь. И ещё открылась Мономаху в том его дорожном раздумье одна горькая истина: не его боевые походы принесли нынешнюю мирную тишь Руси, а то, что он нашёл в себе силы помириться с Олегом и послушаться не явно, но в глубине души своей его слова о мире. Это Олег уговорил породниться с дивиими половцами, с теми самыми, великого князя коих Осеня пленил он однажды, предав огню города и селища. Женил тогда сына Юрия на младшей дочери Аепы, а заодно оказался и сватом, «заторговав» старшую Верхуславу в жёны Олегу Святославичу.
Трёх внучек жаловал в невесты ханским семьям. И совсем недавно взял за сына Андрея внучку Тугорканову. Того самого Тугоркана, который наголову разгромил их со Святополком Изяславичем на реке Стугне.
Во всю свою жизнь не знал такого позора. Степным тумаком бежал с поля боя, спасая тело. В Стугне на его глазах утонул брат Ростислав. Жутко вспоминать о том. Доныне в тяжких снах является Мономаху брат. Тянется руками, кричит, и чёрная вода хлещет в открытый рот. Так было! И уже не во сне видит перед собою Мономах реку Стугну, Ростислава, тот миг…
Словно кто горсть мурашей кинул князю за ворот, судорогой свело затылок. Не с того ли, что доселе днит болью сердце, и словом не обмолвился о Ростиславе в своём Поучении? Скрыл… И про смерть брата, и про великую беду, павшую на Русь. Казалось, не было спасения из той беды. Но внезапно тогда пришёл на Русь Олег с дивиими половцами. Думал Мономах, вот он, конец. Однако умирил Олег Тугоркана со Святополком, сосватав за поражённого великого киевского князя ханскую дочь. Женитьбой, родственным миром спаслась от гибели Русь. Святополк остался не внакладе – редкостной красавицей была дочь Тугоркана. Как, впрочем, и внучка его. Андрей в жене души не чает.
Вот тогда и отдал Владимир Чернигов Олегу. Совсем не ради того, чтобы не проливать русской крови (как значится о том в летописи), но ради сохранения своего рода. Сам о ста человек, в коем счёте дети и жены боярские, его семья, шёл Владимир к отчему Переяславлю сквозь тьмы половецкие. Как сытые волки, скалились на их поезд давние враги, обочь дороги скакали, во множестве высыпали на шоломя – того гляди, разорвут, растащат по кусочку малое княжеское гнездо, – но и пальцем не тронули. Целёхонькими добрались до Переяславля. И тогда знал и верил, что охранит слово, даденное ему Олегом:
– Поезжай, брате, без опаски к отчине своей. Никто тебе вреда не причинит. А я тут буду, в своей отчине.
С радостью приняли черниговцы к себе Олега Святославича.
Так оно было. Но не так написалось. И ещё не написалось о многом, что, скорбя, помнила душа его – о Святополке, об Итларе, о Китане…
Томимый сомнениями, вспоминая былое, не вошедшее в его рукописание, скорбя и болезнуя сердцем, Мономах, мало не доезжая до Киева, повернул к Михайловскому Выдубецкому монастырю, отослав всех сопровождавших его.
Ехал один верхом по знакомой и любой ему дороге. Казалось, и малой пяди не осталось вокруг, кою не держала бы память. Не счесть тут следов своих. Бывало, на дню по нескольку раз наведывался князь в келью к Селивестру. Сколько было продумано важного им по пути сюда и обратно, сколько проведено дней и ночей в молении, чтении и письменном труде в самом монастыре…
Место это для строительства вотчего монастыря облюбовал отец, обустроил, огородил, возвёл новые храмы взамен обветшавших и рухнувших к тому времени стародавних божниц, поставленных тут ещё при крещении Руси. Выстроил рядом и свой княжеский красный двор, спалённый уже после его смерти ханом Боняком. Поныне монастырь зовётся в людях Всеволожьим.
Дорога полого и длинно поднималась на холм, но Мономах для укорота пути свернул на крутую тропу. Ехал меж могучих дерев, пригибаясь к самой конской холке, но на возвышеньи лес расступился, и стало далеко видать: и Днепр, и выдубецкую переправу, и далеко, до окоёма, всю заднепровскую ширь и близкую мель под крутояром, ту самую, на которую выдубнул111 низвергнутый с гор языческий бог во времена пращура – Владимира Крестителя, им же и поставленный на киевских горах.
Селивестр очень хотел включить это предание в новый летописный свод, чем-то было оно любо его сердцу. Но Мономах воспротивился и теперь думал, почему так поступил. Скорее, из-за того, что взято было предание Селивестром из рукописей, принадлежащих Олегу Святославичу. Он вообще старался ограничить привлечение их в Новый свод. Хотя в глубине души многое в тех писаниях нравилось. Как, впрочем, и то, что им решительно было отклонено.
Когда русские люди, сбросившие с холма языческого идола, волокли его к Днепру, избивая по чреву, то внутри того плакал и стонал от боли голос. Посвящённые говорили: «Чёрт блажит. Ох, тяжко ему! Повяжем камнями и кинем в реку. Захлебнётся нечистый!»