Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина
Шрифт:
Мериться Тристан предложил, у меня бы на такое дурости не хватило, а он шебутной. Всех подбил, даже Микаэля, уж тот на что спокойный да скромный - но встал вместе с нами на силовой стене, где камеры не смотрят.
Солнце, наша Медуза, тускло-розовая перед закатом, уже пряталась между двух конусообразных гор на горизонте - Тристан называл их Сиськи, правая больше левой. Он говорил, что у женщин так часто бывает, я надеялся когда-нибудь удостовериться и очень любопытствовал, какие же женщины (во множественном числе) просвещали Тристана.
– При любой свободе нравов главное - прийтись по нраву, -
– Не зевайте, расстегивайте и доставайте, - поторопил Тристан, смеясь.
Мы все пятеро достали, показали друг другу, немного смущаясь, но глядя цепко - не каждый день доводится посмотреть, сравнить, подумать. Микаэль последним достал, у него самый длинный оказался, Тристан даже присвистнул, разглядывая.
– У меня зато толще, - засмеялся.
Ну тут и начались всякие шутки про это самое, с неандертальских времен всем человеческим самцам приятно думать, что у них там внизу большое, как у мамонта, крепче скалы и всегда готово к бою. Хотя про это-то чего шутить, оно, как и все остальное, у нас абсолютно одинаковое, разве что по малолетству у кого поменьше. У Эрика и Эйдена, например, но я, конечно, не заглядывал.
Но к восемнадцати годам, к мод’обраху, мы все уже одинаковые, волосок к волоску. С родинкой на большом пальце левой руки - удобно право-лево различать. С щелью между передними зубами, отчего улыбка выглядит особенно искренней и чуть детской. Кареглазые, темноволосые, чуть полноватые, пожалуй, такая уж генетическая конституция, когда к концу отрочества щенячий жирок набирается, а после двадцати сходит, оставляя крепкие жилы, хорошие мышцы. Только мало кому из нас доводится дожить до двадцати, так что…
– А Дилиона не позвали?
– спросил Микаэль, как будто только что заметил, что кого-то не хватает. Мог бы уже и привыкнуть. Все помолчали, глаза отводя. Я первым свой гемосталь обратно в чехол вправил, ремешком перехватил у локтя, рукав застегнул.
– Он бы сюда на стену не поднялся, - сказал.
– Да и не захотел бы. Тащить его, что ли?
– У него больше нету гемки, ему сняли, - тихо сказал Эрик. Или Эйден? Илонка их одинаково одевает, нашивки бы что ли сделала с именами, чтобы различать можно было. Или с эмблемками - нех там, или снарк, или из земной фауны чего.
Я ей такое посоветовал как-то раз, она прищурилась, потом потянулась, потрепала меня по голове. Я все не мог решить - снисходительно потрепала, как ребенка? Как близнеца своих близнецов? Или как симпатичного юношу на голову себя выше, который уже бреется? Часто, каждую неделю!
И тут я вдруг понял, что мальчишка сказал. Что у Дилиона теперь нет гемосталя.
– Как нету? С каких пор? Сняли? Что значит, для него не
– Мы одновременно заговорили одинаковыми голосами. Мой дал предательского петуха на «как же так», я смутился, но никто вроде не заметил.
– Ну понятно, зачем ему теперь?
– вздохнул Микаэль.
– Если любой чих и пук - прямая дорога к микромутациям… Со сломанным-то позвоночником Ядро его изжарит на раз-два-три, это и без гемки ясно. Чего зря кровь отворять…
И мы все чуть вздрогнули от совпавшего с этими словами привычного укола в плечо - гемосталь взял каплю крови, как делал это каждые четыре часа всю нашу жизнь, машинка выпарила, нарастила микронный слой на генетический ключ, растущий вместе с нами. В конце Лета, прежде чем запереться в корабле и начать Зиму, мы проведем мод’обрах - активируем Ядро, управление которым замкнуто на мертвого капитана Томилина, и попытаемся к нему подключиться.
Наверное, мне стоит говорить «они», а не «мы», потому что в каждую такую попытку Ядро сжигает не только весь оставшийся заряд батарей, но и одного из нас, клонов Томилина. Иногда двоих, если кто вторым сам вызовется и по возрасту подходит. Мой старший брат Броган четыре года назад пытался стать третьим, что было с его стороны безумной смелостью - лезть в Ядро после того, как оно только что изжарило мозги двум подряд таким, как ты. Но ему тогда мапа не дал - до сих пор помню, как он рычал, в него вцепившись, будто сквозь отстраненную маску прорвалось древнее, бешеное отчаяние волчицы, у которой щенка убивать собрались.
– Ну Женя, ну успокойся, - говорил мапе Фокин, держа за плечи.
– Ну уколи себе что-нибудь, ты же сама врач-биолог. Солнышко мое хорошее, ну ты же знаешь, зачем мы это делаем… А ну успокойся, сказал! Есть же гемосталь - хоть какая-то отбраковка, чтоб совсем зря пацанов не губить… Броган, хочешь прямо сейчас, пока Ядро горячее, генетический ключ проверим, ну? «Как закалялась гемосталь»?
Броган тогда посмотрел на мапу, бледного, дрожащего, и головой покачал.
– Нет, - сказал, - спасибо, Сергей Васильевич. Я уж дождусь, когда моя очередь придет. Если гемка сейчас покраснеет, это ему… нам отравит оставшееся время вместе. Пусть уж будет… ну, надежда.
– На хрен такую надежду, - сказал мапа, резко дернув головой.
– Надежду, в которой мы жжем своих детей, как спички. И они гаснут, гаснут…
– Женя… - начал опять Фокин твердо и с нажимом, но тут же лицо его дрогнуло, исказилось, горло перехватило.
– Мы жжем спички… потому что нам нужно выжить. Если не добудем огня, то мы все, все замерзнем… Иди, Броган, домой. Мод’обрах закончен. Впереди Зима.
В тот последний год с Броганом мапа был очень молчаливым и мало улыбался. Зимой, в корабле, работы немного - проверки систем, уборки, то, что раньше называлось «драить палубу». Мапа дежурил по медблоку три дня в неделю, а вечерами дома мы играли в настольные игры, болтали. Мапа нам много рассказывал о Земле, о том, как в поясе Койпера были открыты пространственные тоннели - «уши Господа», через них можно было проходить в другие части Вселенной, не используя околосветовых скоростей, которых живая материя не выдерживает.