"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Хорошо, Петька, — тихо сказал он, глядя на удаляющиеся стены кремля, на чудный, золотисто-лиловый закат, что играл над правым, гористым берегом Волги, на дальние, бескрайние леса у горизонта. «Красиво у нас, сын».
— Да, — Петр нашел большую, жесткую ладонь и крепко пожал ее. «Красиво, батюшка».
Лодья шла на север — быстро, чуть наклонившись под прохладным, ночным ветерком.
Высокий, широкоплечий, сероглазый юноша оправил темный кафтан, и, скинув валяную шапку, шагнул в деревянный, жарко натопленный предбанник.
Бани стояли на берегу Оки, прямо напротив золоченых куполов Благовещенского монастыря, и юноша, пригладив светлые волосы, на мгновение, обернувшись, прошептал: «Ну, значит, здесь».
— Закрыто! — раздался недовольный, дребезжащий голос. «С утра приходить надо, опосля обедни убираемся мы».
— Я от Никифора Григорьевича, из Москвы, — сказал юноша, распарывая ногтем подкладку шапки. «Вот, грамотцу он вам велел передать».
Низкорослый, морщинистый старик подозрительно оглядел подростка с головы до ног и требовательно протянул руку.
— Илья Никитич, — хмыкнул он, почесав влажные, редкие, седые волосы. «Молод ты для лекаря-то».
Элияху широко улыбнулся: «Могу зубы вырывать, банки ставить, нарывы вскрывать, раны тоже лечу, кости правлю. На Москве, как супротив поляков весной поднялись — помогал нашим ополченцам».
— Пойдем, — зашаркал старик, приподнимая холщовую занавеску. «Вот, тут у меня как раз каморка свободная есть. Стол, кров, два рубля серебром в год, ну, и парься, сколь захочешь, — старик мелко, дробно рассмеялся.
Элияху взглянул на чистую, маленькую светелку — кроме лавки и стола, в ней ничего не было, и, тряхнув головой, пожал руку старику: «Спасибо!»
— Савелий Иванович меня зовут, — ворчливо отозвался тот, — ну, подпол у меня тоже имеется, ежели там надо будет, кому помочь — позову. Хотя, — мохнатая бровь поднялась вверх, — сейчас дела-то все побросали, в ополчение пошли. Ты, наверное, тоже побежишь, годов-то сколько тебе?
— Шестнадцать на Успение было, — пробурчал Элияху, раскладываясь.
— Вымахал, — присвистнул Савелий. «Иди, попарься с дороги, один будешь, а опосля — я пирогов тебе принесу, свежие».
Когда занавеска задернулась, Элияху посмотрел на холщовые мешочки с травами, что стояли на столе, на свои инструменты, — и вдруг, устало закрыв глаза, лег на лавку.
— Ты на Волгу отправляйся, — сказал Никифор Григорьевич, запечатывая грамотцу. «В Андрониковом монастыре сказали же тебе — мол, Федор Петрович покойный туда Степу увез. Оставь, не ищи Татищева — сия змея с кем угодно может быть, хоша с поляками, хоша со шведами».
Элияху выглянул в окно светелки — кабак, что стоял в зарослях кустов, у ручья, пожар не тронул. Он вдохнул запах гари — вокруг лежала сожженная Москва, небо было серым, угрюмым, и он вспомнил, как, перевезя раненых ополченцев из отряда Бутурлина через реку, — вернулся к Яузским воротам. Китай-город пылал, и Элияху увидел, как поляки расстреливают обезоруженных людей, что стояли у стены Белого города.
Никифор Петрович подошел к нему и положил руку на плечо. «Тако же и для Степы я тебе грамотцу дам, — тихо сказал мужчина. «Он тут бывал, помнит меня. Мой тебе совет, Илюха — ты Степана найди, скажи ему, что с матерью и сестрой его случилось, и поезжай домой. У тебя ведь тоже семья есть».
— Есть, — согласился подросток. «Только, Никифор Григорьевич, — он повернулся, и мужчина увидел холодные, цвета грозовой тучи, глаза, — раз уж второе ополчение собирают, там, на Волге, я лучше с ним сюда вернусь».
Никифор Григорьевич вздохнул, и, потрепав юношу по светлым кудрям, подумал: «А что делать? Гришу я на Волгу не пустил, другого сына у меня нет, а Илюху, хоша он мне как сын — не могу удерживать. Как выросли они, Господи, а все одно — дети еще».
Элияху, не открывая глаз, нашел пальцами рукоять кинжала. Он весь умещался на ладони — маленький, ладный, холодно блестящий серой, драгоценной сталью. Рысь глядела на него крохотным, изумрудным глазом.
— Вот и посмотрим, что тут за ополчение, — пробормотал Элияху, и, легко встав с лавки, плеснув в лицо речной водой, крикнул копошившемуся в банях Савелию: «Я пойду, прогуляюсь до базара!»
— Иди, — отозвался старик, и Элияху, кусая на ходу пирог с капустой, вышел на берег Оки.
Кремль возвышался у слияния рек, неподалеку, и юноша, сдвинув шапку на затылок, слушая дальнее ржание коней и едва слышные выстрелы, пробормотал: «Но сначала — туда».
Элияху подождал, пока из ворот выедут пустые телеги, и, подойдя к ополченцам, что охраняли вход, открыв свою холщовую суму, сказал: «Там, на базаре, говорили, вроде лекаря у вас тут нет?»
— Молод ты еще, лекарем быть, — хмыкнул один из мужчин, оглядывая юношу. «Хотя ладно, — он отступил в сторону, — проходи, может, и занадобишься кому».
Элияху осмотрел чисто выметенный, аккуратный двор — огромные, в три человеческих роста, двери амбаров были открыты, и он краем глаза увидел мешки с припасами. Чей-то высокий, веселый голос объяснял:
— Нет, нет, совсем не так надо делать! Вот, смотри, я тебе написал — сколько у нас сейчас воинов, и сколько мы в день на пропитание выделяем. А вот тут — сколько у нас к Великому Посту будет, ну, ежели все удачно пойдет. Вот и посчитай мне, чтобы я знал — хватит нам денег, али еще у народа просить.
Быстрый, маленького роста, загорелый, светловолосый человек в простом, но чистом кафтане, вышел на двор, отряхивая испачканные в муке руки.
— Кто таков? — резко спросил он, увидев Элияху. «Почему без оружия, сказали же всем — пойти, получить, пока есть, иначе как учить-то вас?»
— Лекарь я, — краснея, сказал юноша. «Илья, Судаков по прозванию. Может, болеет, кто?»
Мужчина расхохотался, показывая крепкие, белые зубы. «Нам болеть не с руки, милый мой, мы воевать идем. Кузьма Семенов Минин, земский староста, хозяйством тут заведую».