Венецианская блудница
Шрифт:
У женщины, которая плыла в гондоле, стиснув руки на груди, так колотилось сердце, что больно было дышать.
Гондола медленно коснулась мраморных ступеней.
Чезаре летучей мышью метнулся на них, исчез во тьме, но когда из гондолы вышел Лоренцо и подал руку Александре, узкий лунный луч пролетел меж ними и вонзился в открытые двери дворца, будто стрела судьбы, воле которой они должны были следовать неуклонно.
Почему-то он не поцеловал ее сразу, едва они ступили на террасу, а взял за руку и повлек во дворец. Александра была так напряжена, что вся душа дрожала, как туго натянутая струна, и ей чудились вокруг некие отрывистые мелодические звуки, словно струна души издавала их в нетерпении, даже не ожидая, когда
Он прижал ее к себе так, что удары его сердца, чудилось, пронизывали насквозь ее стройное тело и отдавались в его же ладонях, прижатых к ее спине. Александра запрокинула голову – и губы их сошлись: твердые, четко вырезанные – и мягкие, нежные, сложились вместе, будто частички некоей чувственной головоломки, и это простое прикосновение словно бы ошеломило и мужчину, и женщину… они только и могли, что просто стоять, прижимаясь друг к другу телами и губами. Весь жар их сердец бился сейчас в этих сомкнутых и сомкнувшихся губах, и Александре вдруг стало страшно – страшно той силы, которая подчинила ее себе, не оставив места рассудку.
– Что это? Что?.. – выдохнула она в последнем приступе осторожности, и язык Лоренцо с силой проник в ее приоткрывшийся рот, словно только того и ждал, а губы Александры впились в него… словно только того и ждали!
Так оно и было, и поцелуй их вмиг сделался столь грубо-страстным, словно оба мстили друг другу за эти несколько мгновений искусительной неподвижности. Борьба в раскаленных глубинах их сцепившихся ртов напоминала схватку двух змей, которые то сплетались, то расплетались, не понимая, сражаются на жизнь или на смерть. Слабые стоны огласили тьму, но скоро поцелуй сделался мучительным, ибо лишь усиливал страдания двух охваченных желанием тел, не принося облегчения.
Стремясь еще ближе приникнуть к Лоренцо, Александра невольно просунула колено меж его ног – и он задрожал, с новой силой впиваясь в ее губы. Теперь он отвечал укусами на каждое движение этого нескромного, любопытного колена, которое ласкало его, то поглаживая, то прижимая так, что он больше не мог справляться с буйством плоти.
Он хотел эту женщину до безумия, как никогда раньше – другую, даже ее – как никогда раньше!
Он сознавал, что из России она вернулась другою: те же черты, тот же голос, но нечто – может быть, легкая тень печали в ее глазах, может быть, этот новый взгляд, как бы испуганно вздрагивающий при встрече с его взглядом, может быть, эта ее внезапная задумчивость, когда душа, чудилось, вдруг воспаряла над телом, оставляя по себе лишь томительную улыбку, слабо трепетавшую на губах, – словом, что-то появилось в ней теперь новое и столь неотразимое, что один только день, минувший от вчерашней ночи, когда он так грубо обладал ею, сделался для него мучительным ожиданием наслаждения. Ужас был в том, что его опытное тело и вещая душа уже провидели истину, которую пока отказывался признать циничный рассудок: ничего подобного он не испытывал еще ни разу в жизни.
С трудом оторвавшись от ее губ и еще чувствуя солоноватый вкус крови во рту, Лоренцо проговорил, едва переводя дух и отчего-то чувствуя себя юнцом, который впервые осмелился молить женщину о близости:
– Давай разденемся…
Она встрепенулась, напряглась в его объятиях, откинулась, уперлась в его грудь руками и пыталась вырваться… но что было ее слабое сопротивление перед страстью охотника, от которого уходит добыча, – нет, просто перед страстью!
Ждать он больше не мог, и снова, как вчера, нашарив на поясе стилет, одним движением вспорол ее платье, едва не засмеявшись при мысли, какое лицо снова сделается у Чезаре, когда он придет утром – и обнаружит это.
А она испугалась, когда кинжал снова оказался близ ее тела, Лоренцо чувствовал это. В ее поцелуях появился страх…
О, как он мечтал раньше увидеть страх в глазах Лючии Фессалоне,
Тщетно?.. Ничего себе!
Но почему-то ему мешал ее страх. О Мадонна, да ведь забытый стилет упирается сбоку в ее корсет! Лоренцо ужаснулся. Одно неосторожное движение – и он мог бы оцарапать ее кожу, а ведь она нежнее розовых лепестков!
Оцарапать? Да ведь еще три дня назад он желал иссечь ее этим стилетом на куски, только чтобы добиться своих бумаг! А теперь… А теперь! Гнев на себя ударил в голову, как черная, дурная брага, и Лоренцо, резко повернув стилет так, что острие теперь упиралось в его грудь, вложил гладкую рукоять в ее пальцы.
Сознание того, что она сейчас убьет его, не сможет не убить – он хорошо знал Лючию Фессалоне, он изучил ее жизнь, он проникнул в строй ее алчных мыслей, и убогая душонка ее была ему открыта, словно пустой кошелек! – сознание, что он теперь в ее власти, доставило Лоренцо какое-то мрачное, ядовитое удовлетворение. Жаль только, что он не успеет овладеть ею: как было бы сладостно умереть в минуту наслаждения этой губительной женщиной, оставив навеки все мысли о мщении, о бумагах, о несчастьях, принесенных ему проклятыми Фессалоне!
В этот миг он почувствовал лезвие уже внизу груди и только теперь сообразил, что его кафтан, и жабо, и сорочка – все, что было надето на нем, уже наполовину вспорото, а женщина, которая должна была забрать его жизнь, продолжает раздевать его так же, как он раздел ее.
Слушая ее нежные, утомленные стоны и унимая тяжелое дыхание, Лоренцо приподнялся на локтях и с изумлением увидел, что в покоях совсем светло. Конечно, ночь шла к исходу, когда они воротились из театра, но Лоренцо и не представлял, что они так долго предавались любви! Возможно, приходил кто-то из слуг, Чезаре, наверное: ведь у синьора, который всегда вставал рано, были намечены на утро какие-то дела. Лоренцо усмехнулся. Даже если и его секретарь или еще кто-то и стучал, он ничего не слышал. Наверное, он не услышал бы ничего, если бы кричали у него над ухом. Даже если бы стреляли.
Он творил любовь… и странная, дерзкая мысль вдруг пришла ему в голову: мысль о том, что это он сотворил из ночи день.
Лоренцо усмехнулся и медленно высвободился из сжимавших его объятий. Руки ее бессильно упали, она глубоко вздохнула, но не открыла глаз: не то спала, не то все еще пребывала в путах неиссякшего, обессиливающего блаженства. Лицо ее побледнело от радостей любви…
Солнечный луч проник в комнату, и все как бы вспыхнуло, налилось светом, преобразилось. То, что видел Лоренцо, казалось волшебной картиной, созданной из драгоценностей, ибо в ней соединились самые красивые вещи в мире: тело женщины цвета бело-розовых утренних облаков, ее золотые волосы, разметавшиеся по синему шелку скатерти – любострастничали нынче на столе, – нити жемчуга, обвивавшие ее шею (одна или две только остались, прочие все драгоценности валялись на полу, словно стекляшки, словно осколки той брони, в которую она была закована нынче ночью и которую Лоренцо пробил одним ударом своей безумной чувственности), бархатно-темные розы, выпавшие из опрокинутой вазы, мерцанье бесстыдных наблюдателей – зеркал, жаркая зелень сада за окном…
Лоренцо вздохнул. Какой сад? Какая жаркая зелень? Еще апрель на дворе, деревья едва-едва подернулись дымкой листвы. Померанцы и миндаль отцвели уже. Но почему ему кажется, будто все вокруг напоено знойным, томительным ароматом, пряным, как те ароматы, которые продавали в Венеции восточные купцы, и крепким до головокружения?..
Он облизнул пересохшие губы. Соль пота, привкус крови… ее еще не унявшейся крови! Он целовал лоно женщины, у которой нечистые дни. Он забыл обо всем, когда целовал ее… Еще Лоренцо ощутил на своих губах сладковатый привкус ее хмельного белого вина, которого он напился нынче вволю и хмель которого еще кружил ему голову. А вкуса своего извержения не нашел Лоренцо. Все, что он отдал этой женщине, растворилось в ней без остатка!