Венецианская блудница
Шрифт:
– Да.
19
Хмель и похмелье
Пока шли в гондолу, Лоренцо и Чезаре следовали за Александрою в двух шагах, точно конвойные за преступницей, и она понимала, что они стерегут каждое ее движение. Можно было предположить, что и в гондоле, которая уже терпеливо качалась среди сотен других, ждущих своих хозяев после театрального разъезда, они сядут обочь, не сводя с узницы пристальных, немигающих глаз, однако под навес с нею забрался только Лоренцо, ну а Чезаре сел на носу, лицом к гондольеру, и о чем-то быстро, приглушенно заговорил с ним, так что Александра не могла разобрать ни единого
«Может, сговариваются, в каком канале ловчее будет сбросить меня в воду», – угрюмо подумала Александра, и у нее даже слезы навернулись на глаза: до того жалко сделалось своей пропадающей жизни, отныне подчиненной лишь одной цели: затащить под венец мужчину, который ее обесчестил. И это она, Александра Казаринова, руки которой добивались все самые завидные женихи от Москвы до Петербурга! Она тихонько всхлипнула – и затаилась, ощутив на своем оголенном плече тяжелую, горячую мужскую руку.
– О чем вы? – спросил Лоренцо.
Здесь, в тесном уюте гондолы, голос его звучал негромко, интимно, вроде бы даже участливо… или это показалось Александре? Вот бы сейчас сказать ему правду: «О вас!» – и посмотреть, какое у него сделается лицо.
А какое уж оно такое сделается? Скучающе-самодовольное, надо полагать. Ведь он наверняка прекрасно знает, какое производит впечатление на женщин. И если Александра (или Лючия, какая разница!) сегодня вступила из-за него в драку, будто какая-нибудь простолюдинка, то уж, верно, и плакать она должна из-за него, он небось в этом не сомневается.
Но это была не драка, а бегство. Жаль… право, жаль, что Александра, толкнув «негритянскую королеву», не наградила ее еще парочкой полновесных оплеух за несказанную наглость!
Впрочем, наверное, у нее есть основания для этой наглости. Наверное, она так разошлась, потому что не могла оставить Лоренцо другой – с его надменным и враз проникающим в самое сердце взглядом, с его тяжелыми, обжигающими поцелуями… И что, в ее объятиях он тоже стонал так же коротко, мучительно, блаженно, как и вчера, когда окунул свою плоть во влажное лоно Александры?..
Сладкая, пугающая истома вдруг прошла по ее телу, и Александра, как ожог, ощутила руки Лоренцо на своей груди: он накрыл нежные полукружья ладонями и осторожно водил по ним, да так легонько, что лишь нежнейшая кожа сосков чувствовала эти жгучие прикосновения.
– Хочу тебя, – негромко, глухо выговорил Лоренцо, и Александра вмиг потеряла разум и волю от звука его голоса. Вся потянулась к его губам, к его телу… он негромко, чувственно рассмеялся, когда груди ее налились и отвердели под его пальцами, а жаждущие, полураскрытые губы оказались совсем близко, но Александра от этого смеха отрезвела столь же мгновенно, как и опьянела.
Ох, да что это… что это с нею? Да ведь скоро она сама начнет умолять его о мгновениях ласки, а коли так… коли так, ей никогда не исполнить своего замысла. Общеизвестно: мужчины никогда не женятся на слишком пылких женщинах. В супруге главное прежде всего целомудрие, достоинство; муж должен умолять ее о близости, а она – неохотно снисходить к его исступлению. А ведь Александра сама начнет сейчас исступленно срывать с него одежды – здесь, в сырой, тесной каютке гондолы, которая будет резко раскачиваться в такт их бешеным движениям, и гондольер с Чезаре, конечно, все сразу поймут и, едва удерживая равновесие, будут обмениваться понимающими издевательскими улыбочками, едва различимыми при зыбком лунном свете…
Она отпрянула так резко, что Лоренцо едва удержался, чтобы не упасть ничком, и вместо того, чтобы прильнуть к губам Александры,
Этого ей только и не хватало, чтобы обрести душевное равновесие, – рассмеяться! Конечно, она сдержала смех, потому что он мог оказаться губительным для самолюбия Лоренцо, а прорвавшееся хихиканье ей весьма удачно удалось утопить в испуганном возгласе:
– Что вы делаете, сударь! При посторонних?!
– Чезаре мне не посторонний, – огрызнулся Лоренцо, с подозрением вглядываясь в лицо Александры: похоже, до него все-таки долетел ее злополучный смешок!
– А гондольер? – добавив испуга в голос, настаивала Александра. – Потом пойдут слухи…
– Что?! – откровенно изумился Лоренцо. – Kакие слухи? Да гондольер никогда и никому не выдает своих тайн! Он вообще ничего не видит, не слышит, ничего не замечает, даже если пылкая парочка коротает у него под носом розовый вечер или голубую ночь. Муж, любовник, отец может пристать к нему с ножом или кошельком, но без успеха. Баркайоло еще никого не выдал и не предал! Да что это я?.. – осекся вдруг Лоренцо. – Кому я объясняю все это? Вы ведь и сами прекрасно все знаете и не раз небось коротали в гондоле «розовый вечер» или «голубую ночь», – с издевкой передразнил он сам себя, – слушая песни баркайоло.
«Я никогда, ни с кем…» – хотела было выкрикнуть Александра, но прикусила губу: бесполезно же пускаться в объяснения, которые никто не хочет слышать! Но главное, что заставило ее промолчать, было другое: баркайоло, словно отвечая Лоренцо, вдруг… запел!
Ровесник солнца, древний бог летучий,Лежит на всем вокруг твоя печать,Тебе дано губить и воскрешать,Верша над миром свой полет могучий.Простая мелодия разлилась над тихим зеркалом вод, и Александра вдруг утонула в море ласкающих звуков. Это была странная жалоба без печали, в ней слышалось что-то невероятное и трогательное до слез. Прекрасны были стихи, и Александра с изумлением узнала сонет Торквато Тассо – один из наиболее любимых ее учителем музыки:
Мне тайный пламень сердца не помог,Все кончено, и не поправить дела:В отчаянье, не знающем предела,Мечтаю смерти преступить порог.Александра чуть усмехнулась: вторая строфа оказалась из другого сонета! Но это было неважно, совершенно неважно, как, впрочем, и незамысловатая мелодия, среднее между хоралом и речитативом. Главное здесь было – дух пения, а он был обворожителен!
Баркайоло черпал воду своим длинным веслом, и чудилось, звуки стекают в черную сонную волну вместе с серебряными брызгами воды и лунного света. Гондола медленно и ровно скользила вдоль мрачных каменных палат, горделиво, сурово, молча глядевших из мрака. Чудилось, она везет некую тайну. Волны звуков вздымались вокруг, бились кругом – чудилось, поет вся ночь, и набережные, и увитый плющом мостик, прогнувшийся над каналом, и старое дерево, которое клонило свои ветви к сырой глубине, – все это было серебристо-голубое, призрачное. И голос… серебристый, невесомый голос… словно и не человеческий даже. Да полно – не тени ли это поют, не призрак ли и гондола, бесшумно скользящая по каналу? И самые эти воды – не воды ли смерти, забвения? Безлюдье и лунный свет внушали покой, какого не бывает в жизни. Все напоминало давний, забытый сон.