Венок усадьбам
Шрифт:
Пролетающие стрижи скользят мгновенными тенями по освещенному солнцем фасаду; на краю мраморной вазы блестят чешуйками ажурные крылышки присевшей стрекозы... При входе в лоджию мраморные сфинксы — полульвы и полуженщины глядят вперед загадочно и волнующе. Полированный мрамор передает их округлые формы; теплый камень, нагретый солнцем, точно живая и трепетная плоть... Хочется думать, что все это — в сказочном, очарованном сне. Точно здесь место действия старинных, тронутых современностью или современных, насыщенных ароматом старины — романов и новелл Анри де Ренье.
Белый дом в Никольском-Урюпине строил таинственный и неведомый шевалье де Герн (de Gueme) — он возводил дворец в Архангельском, он же, несомненно, проектировал для кн. Н.А. Голицына этот прелестный, полный тонкого вкуса pavilion de chasse* (* охотничий павильон (франц).) в лесу или скорее — маленький Эрмитаж — petite maison** (** маленький домик (франц.).), где, несмотря на то, что прошло уже более столетия, все еще чувствуется присутствие женщины. История не сохранила ее имени — да и вряд ли оно было историческим. Может быть, и пребывание ее здесь было столь же недолго и эфемерно, как жизнь стрекозы с серебристыми крылышками... Ушли чувства, мечты и порывы. Их унесли с собой люди. Но остался стоять дом — пусть неведомо для кого построенный никому не известным французским шевалье. Лишь один раз попалось его имя в России — “Санкт-Петербургские ведомости" в списках отъезжающих сообщают о выезде из России госпожи де Герн. И это все, если не считать подписи архитектора на утраченном в годы разрухи альбоме чертежей со зданиями Архангельского.
На садовом фасаде — лоджия с изящными ионическими колоннами. Над дверью в крошечный вестибюль — полинявшее, выцветшее фресковое панно. В дверь видно трехчастное среднее окно зала, красиво разделяющее фасад с двумя колонными портиками-подъездами по краям. На всей архитектуре — печать тонкого и изящного мастерства. Оттого еще более интересным делается творческое лицо шевалье де Герна, этого мастера без биографии, создавшего весь ансамбль Архангельского и, возможно, строившего еще в Денежникове Талызиных, где дом композицией чрезвычайно близок к белому павильону Никольского-Урюпина.
Внутри белого дома — великолепный золотой зал с тончайшими арабесками по потолку и стенными панно, в обрамлении пилястров, с красивой и изысканной отделкой дверей и окон. В разнообразии, изяществе, мастерстве орнаментов чувствуется свежесть первоисточника. Перед средним, трехчастным окном стоит мраморная ваза с плоской чашей — в простенках низкие, не заслоняющие декорации стен скамейки-банкетки. Никогда не подновлявшиеся росписи продолжаются и в соседних небольших комнатах, уютных и интимных, но, как все здесь, — скромно-молчаливых. В зеленой — верно, была спальня; вспоминается аналогичная комната в Китайском дворце Ораниенбаума, этом характерном итальянском “казино” — спальня с альковом, выложенным зеркалами, где протекал роман Екатерины с будущим польским королем Станиславом Понятовским... В белом доме Никольского-Урюпина стены и обстановка хранят молчание, да и вещей сохранилось совсем немного. Лишь кое-где банкетки, кресла с обветшавшим штофом обивки, осветительные приборы, зеркала, таинственно хранящие в помутневшем стекле совсем иные отражения. В одной из комнат следы пули, выстрела. Говорят — память о французах 1812 года... Павильон зачарован и внутри. Таким остался он в памяти. Но только в памяти, да разве еще в снимках и немногих зарисовках.
Сказочный сон окончился. Счастливый принц не пришел и не разбудил красавицу... Белый дом в Никольском-Урюпине заняло военное ведомство под склад взрывчатых веществ для расквартированного неподалеку саперного отряда.
В цепи неоправданных сознательных и неспешных вандализмов — это одно из звеньев. И вспоминаются намеренно взорванный собор Архангела Михаила в Московском Кремле, взлетевшие на воздух Симонов и Вознесенский монастыри, уничтоженные как художественные ансамбли Гатчинский и Елагинский дворцы, разобранный храм Христа, наконец, одна за другой погибшие не рядовые, а музейные, “охраняемые" усадьбы — Дубровицы, Ольгово, Ярополец, Богучарово, Алексино, Покровское-Стрешнево, Отрада, Введенское, Ершово, Остафьево...
Белый домик в усадьбе кн. Н.А. Голицына Никольское-Урюпино Звенигородского уезда. Фото начала XX в.
Несколько лет сохранялся в Никольском как музей другой дом, довольно неприхотливой классической архитектуры, с колонным портиком на фасаде, увенчанным несколько грузным фронтоном. Здесь были большая угловая комната-столовая, собственно зала с типичными громадными портретами в рост наиболее значительных “вельможных представителей” семьи Голицыных. Все они были исполнены по одинаковому почти шаблону — на фоне пышных драпировок и колонн, с жезлами и развернутыми указами в руках собственным доморощенным живописцем Ивановым. В обширной комнате свободно разместились бильярд, типичные старинные столы с откидными овальными досками, низкие шкафы-буфеты с размещенными на них фарфором и осветительными приборами. Дальше по анфиладе, окнами в сад, шли гостиные с прелестной росписью цветами и орнаментами, типично ампирными, великолепно соответствовавшими и большим бронзовым люстрам в виде обруча, столь характерным для александровских времен. Убранство комнат, бесконечно стильное, составляли чудесно сохранившаяся мебель, портреты, в том числе работы Молинари, копии с картин старых мастеров, исполненные рукой также крепостного художника Страхова, жившего в усадьбе в первой трети XIX века и здесь же погребенного в ограде храма. Центральное место в доме Никольского-Урюпина занимала библиотека, собранная еще в позапрошлом столетии кн. Н.А. Голицыным и ранее находившаяся во дворце села Архангельского.
Главный дом в Никольском-Урюпине. Фото конца XIX в.
При продаже усадьбы кн. Н.Б. Юсупову, вызванной денежными затруднениями, книги и шкафы красного дерева для них, исполненные по великолепным рисункам, вместе с владельцем переселились в Урюпино. Памятью их прежнего местонахождения является ex libris*(* художественно исполненный книжный знак, виньетка с именем владельца книги или всей библиотеки (букв.: из книг — лат.).), наклеенный на всех томиках, “Bibliotheca Archangelina”. Однако для Юсуповых эта утрата библиотеки была до некоторой степени больным местом. Поэтому последним владельцем были заказаны для Архангельского шкафы — копии с тех, что покинули дворец еще в самом начале XIX века. Вот почему комната в Никольском-Урюпине, по плану, конечно, являвшаяся залом, с колонными наличниками дверей, оказалась библиотекой.
Исключительная своеобразность старинных русских библиотек создается благодаря обилию в них французских книг XVIII века. Стремительный бег русской образованности в позапрошлом столетии явно опережал развитие русского книгопечатания. Десятки и сотни книжных лавок в обеих столицах и крупных губернских городах исполняли комиссионные поручения своих покупателей или же на своих полках и прилавках выставляли новинки блистательной французской литературы, науки, мысли и искусства.
Французская книга в XVIII веке не только в России, но и во всем мире была тем же, что и латинская для XV—XVI веков. Все лучшее, появлявшееся в других странах, переводилось на французский язык. В России с Шекспиром познакомились при посредстве французского перевода, то же повторилось с Винкельманом, не говоря уже об итальянцах Боккаччо и Тассо или испанцах Кальдероне и Сервантесе. Десятки тысяч книг, главным образом французских, ежегодно ввозились на иностранных судах или сухим путем, нагружали дормезы путешественников. Новинки французской литературы раскупались в Петербурге на Невском проспекте, в Москве на Кузнецком мосту не хуже, чем в Париже.
В каждой помещичьей библиотеке Расин и Корнель, Мольер, Буало и Фенелон, энциклопедисты Дидро, Монтескье, Д'Аламбер. Дюваль, сентиментальный Жеснер, изящный шевалье де Буффлер, Лафонтен, Жан-Жак Руссо и, конечно, неизбежный Вольтер составляли обязательное наполнение книжных шкафов. А рядом с этими авторами-классиками рослыми шеренгами выравнивались тисненные золотом корешки Большой Энциклопедии и "Bibliotheque des voyages"* (* “Библиотека приключений" (франц.)) — пространные описания путешествий в Азию, Америку, Индию, на острова Тихого океана Лаперуза. Шардена, Шаппа, письма и мемуары мадам де Севинье, графа Сегюра, Неккера, труды латинских и греческих авторов в переводах прозой и стихами, изыскания по античной мифологии, археологии, искусству, а в других отделах нередко поселялись сочинения по ботанике, инженерии, фортификации Линнея, Лапласа, [Рюбана]. Бесчисленные авторы, целый мир мыслей, идей и образов заключен в этих томах красивой печати, переплетенных в кожу, с нарядными тисненными на них гербами — super ex libris’ами* (* книжный знак на переплете книги (лат.).) и монограммами, с гравированными книжными знаками и наклейками торговых фирм на пестрой форзачной бумаге. Затхлость, запахи кожи, клея, слежавшейся бумаги создают тот чудесный аромат, который неизменно сопутствует этим чудесным старым томам; он долгие годы сохранялся в старинных книгах, в шкафах и даже в самих комнатах-библиотеках старых русских усадеб. Иной раз аннотация на полях, несколько слов, замечания, приписки волнующе воскрешают того, кто, может быть, первый [нрзб.] сосредоточенно или с трепетом и любопытством перелистывал еще девственные страницы когда-то ведь тоже новой, только что родившейся книги. И потому старый французский томик в коже, с нарядным корешком, этим истинным фасадом, лицом книги, где золотыми буквами вытеснено ее название, ее имя, подобен той человеческой старости, которая в самых преклонных летах сохраняет неумирающим огонек юности. Французская книга в русской усадьбе — разве не заслужила она величайшей похвалы, разве не от нее, в сущности, родилось все то, что связывается с понятием русской культуры?