Верхний этаж
Шрифт:
— Сам? — переспросил он. — Очень просто… Знаю — когда, с кем и сколько… Но это, так сказать, — программа-минимум. Для нас, стариков, она терпима. А вам и программу-максимум освоить под силу — никогда, ни с кем и нисколько. Освойте — не пожалеете!.. А теперь давайте знакомиться. Зовут меня — кто не знает — Никита Савельевич Коняев.
Он встал и выдвинулся из тени вперед — к окну. Свет, лившийся с улицы, четко прорисовал его седоватую голову с удлиненным, немного усталым лицом.
И снова кто-то хихикнул — по комнате из рук в руки переходил лист бумаги, на котором были набросаны контуры лошадиной головы с характерными утрированными чертами лица
— «Наш Конь», — вслух прочитал тот и похвалил неизвестного художника: — Похоже!.. За «наш» — особое спасибо! Приятно, когда тебя называют «нашим». А вот — Конь… Нет! Я всего лишь Коняев. Конь был — великий мастер Федор Конь!.. Кремль все знают Московский…
Никита Савельевич помолчал, удивляясь случайному и очень удобному поводу чуть-чуть рассказать о себе. Молчали и ребята, заинтригованные неожиданным поворотом в их беседе с мастером.
— Вокруг Москвы три, кажется, стены было, — сказал Никита Савельевич и задумался, припоминая что-то. — Да, три. Кремлевская, Китайгородская и третья — Белого города. Эту третью стену и строил Федор Конь… А мой отец родился в той самой деревеньке, где вырос этот знаменитый на всю Россию мастер. Там и сейчас полно Коняевых. Фамилия эта от Федора Коня и пошла… Вот какая моя родословная!.. Наша деревня издавна всякими умельцами славилась, особенно каменщиками. Где труба нужна высокая — на фабрике или на заводе — там без наших мужиков не обходилось. И мой отец такие трубы выкладывал — с нее руку протянул и тучку погладить можно.
— А кто их чистил? — с наивным видом спросил Семен.
— Ты о чем? — посмотрел на него Никита Савельевич, отвлекаясь от приятных воспоминаний.
— О трубе… Длинная же до невозможности! Вдруг засорится и дым не пойдет! — серьезно продолжал Семен, — Может, нам всем в трубочисты податься?
Он рассчитывал услышать громкий смех, но мальчишки сдержанно приняли шутку, а Петька сказал:
— Все придуриваешься? И не надоело?
— Подожди! — попросил Никита Савельевич. — Трубочист — тоже профессия, и ничуть не хуже других. Всякий труд у нас…
— В почете! — закончил за него Семен.
— Правильно, — подтвердил Никита Савельевич и, чувствуя, что для него готовится каверзный вопрос, постарался заранее ответить на него Семену: — Нет труда зазорного. Любой хорош. Но это не значит, что лично тебе должно быть все равно, где и кем работать. Это всем другим безразлично, чем ты будешь заниматься. Им важно, как ты работаешь, а где и кем — это уж что твоя душа выберет. Так что, пожалуйста, иди в трубочисты, работай на совесть — почет тебе и уважение!
Семен насмешливо дернул щекой.
— Глядишь, и к ордену представят!
— А почему бы и нет?.. Я не знаю такой работы, за которую никогда и никого не наградили.
— Не знаете? — тотчас уцепился Семен, вспомнив вечно пьяное ненавистное лицо отчима, работавшего приемщиком стеклотары.
— Не знаю, — подтвердил мастер.
— Может, вы и правы, — притворно сдался Семен и, зло поблескивая глазами, вытащил из кармана сложенную вчетверо газету, развернул ее, внятно и громко прочитал:
— Наградить орденом Трудового Красного Знамени товарища Пробкина Ге Ге — приемщика бутылок из-под водки.
— Вре-ешь! — неуверенно произнес кто-то из ребят.
Потом послышался такой же неуверенный смешок, и, как по команде, захохотала вся группа.
— Видите — не верят! — обратился Семен к мастеру, — А вы поверили?
— Нет, — признался Никита Савельевич. — И не потому, что он бутылки принимает. Очень плохо это дело налажено. Какие уж тут награды, если сдать посуду — целая проблема!.. Но не нам ее решать — наше пэтэу готовит других специалистов.
Мастер чувствовал, что Семен Заботин, высмеивая работу приемщика стеклотары, внутренне приравнивал ее к профессии строителя. С этим Никита Савельевич согласиться не мог, но понимал, что разговорами положение не исправишь. Как ни расписывай, как ни хвали профессию строителя, от этого ее престижность в глазах ребят не возрастет, а скорее наоборот. Навязчивость всегда отталкивает.
— Не буду расхваливать наше училище, — сказал он. — И о его профиле подробно поговорим потом. Сегодня важнее другое… Я представляю, как непривычно жить вам здесь — вдали от родного дома, от отца с матерью. Тяжело!.. Вот мне и хотелось бы не только учить вас специальности, но и хоть чуть-чуть возместить ваши утраты… Ну, положим, маму кто заменить может? Никто!.. Для вашего отца я староват. Принимайте меня за деда, за родного деда, который зла вам не пожелает, худого не посоветует, а что есть у него хорошего — все передаст вам…
Пока Никита Савельевич произносил эту маленькую речь, он догадался, кто рисовал похожего на него коня. Это был Борис Барсуков. Он и сейчас черкал карандашом по листу бумаги.
— Покажи, — попросил Никита Савельевич, прервав себя и подумав, что больше ничего говорить и не надо.
Новый рисунок пошел по рукам, вызывая у мальчишек теплые улыбки. На этот раз Борис крупно нарисовал лицо Никиты Савельевича, состарив его еще лет на десять. И только брови на рисунке остались сегодняшние — мохнатые, разлапистые. Смело нарушив пропорцию, Борис удлинил их и расширил, и стали они похожи на крылья: взмахнут — и голова полетит, как птица. Под рисунком было написано: «Наш дед».
Полюбовавшись крылатой головой, Никита Савельевич решил добавить к своим скупым словам еще несколько фраз, очень важных, по его мнению.
— Вижу — признали во мне деда… Таким я, наверно, стану после трех лет работы с вами… Ну так слушайтесь и бойтесь этого старика! — Он с шутливой суровостью оглядел ребят. — О чем дед должен заботиться в первую очередь?.. Чтоб сыты были внуки, одеты, здоровы… Чтобы человеками росли. Это главное!.. Будет человек — будет у него и профессия. Не будет человека — и ничего ты в него не вложишь, хоть разбейся!
Речь мастера пришлась по вкусу даже Семену. Его не потянуло на едкие замечания, и он вместе со всеми одобрительно закивал головой. И Олег вдруг заметил, что тоже с готовностью кивает головой. «А я-то чего уши развесил?» — подумал он, вспомнив, что прихватил с собой сборник правил по орфографии и пунктуации, но так и не раскрыл его за весь первый час занятий, которые проходили совсем не так, как ожидалось.
— Можно вопрос? — спросил Борис Барсуков.
— Любой, — повернулся к нему Никита Савельевич и, ожидая услышать опять что-нибудь заковыристое, предупредил: — Только не думайте, что я знаю больше, чем все вы вместе. Смогу — отвечу, не смогу — сообща ответ поищем… Спрашивай!