Вернись в дом свой
Шрифт:
— Скоро утро, надо уходить. А как? — шепотом спросил он.
Она, еще не очнувшаяся от сна, смотрела на его слабо освещенное уличным фонарем лицо, не понимая, а потом, улыбнувшись, сказала:
— Через дымоход.
— Я серьезно спрашиваю.
— Ты смешной, как нашкодивший ребенок. Утром на тебя никто не обратит внимания. Мало ли кто ходит…
Он так и не смог заснуть до утра, сидел у окна. Не заметил, когда она проснулась, почувствовал на себе ее взгляд. Может, она смотрела давно. В сумерках комнаты мраморно белело ее лицо с темными провалами глаз.
— Иди ко мне, милый, — позвала она.
Он подошел, нагнулся, и она
— Ну вот… и конец воле… — Провела обеими ладонями по волосам, густыми темными прядями разметавшимся по плечам, долгое время сидела неподвижно.
— Ты о чем? — сказал он немного раздраженно: давали о себе знать бессонная ночь, тревога и беспокойство за брошенную без присмотра стройку. — Опять говоришь загадками. Как конец?
— А так… Исчерпалась. Я этот месяц будто с закрытыми глазами летала. И хочется лететь дальше. Но… сегодня должна сказать обо всем Василию.
Он отступил, устало сел у окна.
— Почему именно сегодня?
— Не знаю. Такая, видно, мера моей души. Исчерпалась. Но ты не бойся… Я тебя люблю, как и любила. Даже еще сильнее. — Она встала, протянула руку к стулу, нащупывая одежду. Ее гибкое тело, тело спортсменки, казалось, излучало свет, отражаясь в полированных дверцах шкафа. Три или четыре женщины надевали цветастые халатики, расчесывали волосы.
Подошла к нему. Он взял ее руки, ладонями провел по своим волосам. Она любила пропускать сквозь пальцы его волосы, мягкие, текучие, они словно ускользали, переливались, удержать их было трудно.
— Иринушка… — Он прислонил голову к ее груди, она будто слушала его грудью. — Ты… разрушишь все.
— Что — все, милый?
— Все… И прежде всего нашу любовь. Я понимаю… — Он гладил, целовал ее руки, потом слегка пригнул ее голову к себе и дотронулся губами до шеи. Губы были сухими и, как показалось ей, робкими. Ей стало жалко его. — Но не могу представить… В институт будет невозможно вернуться ни тебе, ни мне. А потом… сплетни, пересуды… Я не выдержу… И ты тоже. Будешь страдать больше, нежели сейчас. Я боюсь… Боюсь вынести напоказ нашу любовь. На суд холодных, чужих глаз. Ты понимаешь… это все равно что вынести на рынок чудотворную икону… Тогда все. Ты не сможешь любить… И я тоже.
У него от волнения мелко вздрагивали колени, а лоб пылал.
Ирина испугалась.
— Ты не сможешь любить?
— Не так меня поняла… Я боюсь.
— Какой ты у меня… — Она вдруг заплакала. Теперь уже он успокаивал ее, целовал глаза, губы, шею. Сначала осторожно, но потом все жарче, горячее, его руки оглаживали, ласкали ее плечи, грудь, и она, заражаясь его страстью, уже не плакала, еще мокрые от слез глаза полнились счастьем. Раньше ей казалось, что страсть исходила от нее, в ней первой вспыхивало желание, которое переливалось и в него. В этот раз было иначе. Она чувствовала его нежный зов, влекущую волю, то мягкую, ласковую, то жесткую, властную. И, отдаваясь ей, обвила его шею руками, прижалась крепко, плечи ее вздрагивали, и он гасил эту дрожь нежными касаниями… За окном светлело. Сергей мельком взглянул на часы, она уловила этот взгляд.
— Еще рано. А я и в самом деле, наверное, глупая. Ну сколько на свете женщин любят чужих мужей! Нужно проще смотреть на жизнь. Трезвее. Правда?
— Просто нам нужно беречь свою любовь. Не дать, чтобы над ней глумились.
— Ми-и-лый! Я буду беречь ее, как солнышко. Вот тут, у себя в груди. Ты бы знал, как мне с ней легко и отрадно…
— Мне тоже. — Его голубые глаза наполнились светом, будто в них попал солнечный луч. — Мне все сейчас удается. Работаю, будто песню пою. Понимаешь? Какое это наслаждение, когда ладится работа! И не только в Кремянном… Еще один проект лелею. Великолепный… Это ты меня вдохновила. Ведь работа — это тоже святое. Как и любовь…
Он ушел в начале девятого. Ирина в тот же день уехала из санатория. Несколько раз входила в комнату, и ее охватывала такая тоска, что она начинала плакать. Все здесь напоминало о Сергее, о прошедшей ночи, все дышало им, и у нее заходилось сердце. Почему-то казалось, что она уже никогда не увидит его, предчувствие утраты было настолько реальным, что отзывалось в сердце физической болью. Вот здесь он сидел. Этой кнопки коснулась его рука. «Что это такое?» — «Вызов медсестры». — «Нажать — пусть прибежит?» Голос Сергея слышался возле окна, хрипловатый, обеспокоенный. Чем? Их общей судьбой? Она продолжала ночной разговор, но Сергей не отзывался.
…Ирша приехал в Киев восьмого марта и подарил ей расцветшую веточку вербы, всю в желтых пушистых сережках-котиках, длинных и мягких. Почти целый день они бродили по Труханову острову, прошли далеко за Матвеевскую затоку — над затокой склонили головы старые ивы; их ветви, как длинные волосы, касались земли и защищали от ветра. Ирина с тревогой — не разлюбил ли? — вглядывалась в его серо-голубые, озабоченные какой-то мыслью глаза, расстегивала верхние пуговицы на его старом демисезонном пальто, грела руки у него на груди, спрашивала:
— Почему так долго не приезжал?
— Не мог. На стройке сейчас самая горячая пора.
— Ты устал от моей любви? Надоела тебе?
Его просто ошеломляли и пугали эти переходы от почти безумного лепета к трезвости и жесткому рассудку. К тому же нельзя было выказать ни досады, ни осуждения: она все улавливала, угадывала по брошенному неосторожно взгляду, по изгибу бровей.
Шли молча, прижавшись друг к другу.
— Тропинка для полутора влюбленных, — сказала она.
Он засмеялся.
— Как это прикажешь понимать?
— Известно как. Один любит в полную силу, другой так… вполовину. — Прошли еще несколько шагов, она вздохнула и сказала без видимой связи с предыдущим: — А мне уже за тридцать.
Сказала так, что исключалась игра, возражения, шутливый тон. Он не знал, что ответить, не приходило на ум ничего путного. Они расстались в конце лесопарка.
Ирина шла домой, в душе ее нарастал страх. Как иней в морозный день на дереве. Поначалу покалывали тоненькие иголочки, а потом холод льдом сковал душу. Это был мерзкий страх. Ирина не боялась, что все наконец откроется Василию Васильевичу. Но узнать об этом он должен был только от нее. А что, если он уже знает? Вот придет она, а он посмотрит ей в глаза и спросит… Тогда она потеряет все, и прежде всего возможность рассказать все самой, пройти через эту пытку. Она раньше никогда никому не лгала. Под честное слово мать отпускала ее из дома, не спрашивая, куда она идет, и была спокойна, ее слову верили подруги. Сызмальства взяла себе за правило и так жила. И вот теперь…