Вернись в дом свой
Шрифт:
— Посмотри, какой мрак, — удивилась она. — Просто мистический. Пароход прогудел… Звук какой-то странный. По-моему, даже деревья призрачные. Я их такими никогда не видела.
— Всё — атомы, — как-то особенно жестко, сухо возразил он. — Исчезают одни формы, возникают другие — вот и вся мистика. И эти деревья. Под ними прошли легионы влюбленных. Я читал у кого-то, кажется, у Нечуй-Левицкого: «Вечер на Владимирской горке». Оркестр, офицеры, пары. И — нету. Вот так и мы когда-нибудь…
— Ну, а что, если существуют разные атомы? — несогласно сказала она. — Физические, например, и духовные.
— Э, уважаемая, вы плывете прямехонько в идеализм, — засмеялся
— А почему бы и нет? Представь на минуту: атомы существуют разные. Помимо материальных, существуют и атомы духа. Назовем их духонимы. Духонимы вечерней дымки, соловьиного пения. Любви. Восторга или тоски. Хорошо ведь, правда?
— Не вижу ничего хорошего. Начинаем с азов: выдумываем терминологию. И не лучшим образом.
Она обиделась. Ей хотелось пофантазировать вместе с ним, почувствовать себя, их любовь бессмертными: ну, разве нельзя представить такое хоть на миг? Ей стало грустно. Вспомнилось, что Тищенко всегда принимал правила игры. С легкой иронией, улыбкой: «Вы с Фаэтона? Ах, из тридцать четвертого столетия, путешествуете во времени? У вас там почем на базаре барабулька? Вы не знаете, что такое базар? А что такое лопухи, знаете? Видите впервые? А что такое остаться с носом, знаете? Сейчас почувствуете на себе». Или: «Хорошо, мне некогда, путешествуйте дальше. Спуститесь, если вас не затруднит, в пещерный период, расспросите, почем там шкуры пещерных медведей. Не забудьте прихватить парочку».
Она провела рукой по высокой шее, вздохнула.
— Полететь бы… Или поплыть по реке. Плыть и плыть…
— Шлюзы на ней.
— Хочу простора, хочу свободы, хочу правды…
Стояла высокая, стройная, смотрела гордо. Такой иногда бывала. Такой он ее боялся. Возможно, это и было ее сущностью. Тогда к ней хотелось приблизиться, но было страшно.
— Любимая, дорогая. — Он сжал ее пальцы. — Не надо. Не надрывай сердце. Подожди еще немного. Мне тоже хочется простора. Давай поедем в субботу на Припять. Сможешь вырваться? Вернемся в воскресенье вечером.
— Давай поедем, — согласилась она, как послушный ребенок. — Где же мы там переночуем?
Он не собирался до времени раскрывать подробности, хотел удивить сюрпризом, но не сдержался:
— Там у меня есть знакомые браконьеры.
— Знакомые браконьеры? У тебя? — Она рассмеялась.
— А почему бы и нет? Старик со старухой. В кустах на берегу у них стоят три палатки. Скажи мне, зачем им, старым людям, нужны три? И что заставляет их переселяться туда в начале мая? Всех, кто вздумает поставить палатку рядом, они просто заедают. Первой остервенело вгрызается старуха…
— Похоже на правду. Уже интересно, — призналась Ирина. — Чем же ты заслужил их симпатию? Или рыбак рыбака… — И снова засмеялась. — Никогда не бывала в гостях у браконьеров. Давай попробуем.
…«Ракета» домчала их за три часа. Они высадились на маленькой пристани неподалеку от устья Припяти в безлюдном, пустынном месте, где в обе стороны раскинулся заболоченный луг и только далеко на горизонте синел лес. Особенно полонил сердце Ирины своей пустынностью противоположный берег — осока и ивняк и одинокий, медлительно парящий в бескрайнем небе коршун. Река величаво несла свои таинственные воды. «Ракета» взбурлила воду и исчезла, а они еще долго стояли и смотрели на вспененный светлый след. Казалось, только он связывает их с городом, с прошлым. В прошлое не хотелось возвращаться и не хотелось заглядывать в будущее, лучше бы, подумала Ирина, насовсем остаться в этой пустынности, которая хотя и не веселила душу, но роднила с вечностью.
Палатки, увидел Ирша, стояли в кустах чернотала на том же месте, что и в прошлом году. Над ними шелестели легкой листвой груша и молоденькая, обшарпанная ветром вербочка. Берег по сравнению с прошлым годом сильно изменился — ниже от палаток намыло песчаную косу. На косе стояли со спиннингами трое рыбаков, с виду городских.
Старики встретили Сергея как своего. У деда от солнца и холодного ветра лицо было медным, почти черным, у старухи чуть светлее, но тоже загорелым. Дед высокий, худой, нос — бураком, да еще и бородавки по лбу и щекам. Но страшным не казался, только настораживал взгляд, недоверчивый, цепкий, из-под шапки с оторвавшейся и нависшей козырьком оторочкой.
Старуха была маленькая, бойкая и, угадывалось, въедливая, как собака, которую спускают с цепи только в крайнем случае, чтобы непременно кого-нибудь искусала. Ирина под их взглядами не смутилась, ее не трогало, что они подумают о ней. Эти люди сами жили в молчании и в чужие тайны не лезли. Сергей с ними держался запросто, сказал, что они намерены погостить до завтрашнего вечера, бабка даже руками всплеснула:
— Вот и славно! Мы на вас хозяйство оставим, а сами в село подадимся: племянница замуж выходит. Тебя, Сергей, бог послал. Ты тут хозяйничай: кур накорми на ночь и удочки вынь из воды. — Удочками дед и баба занимали весь берег, но это, конечно, для отвода глаз; Сергей ни разу не видел, чтобы старик поймал на удочку хотя бы одного пескаря. — Раскладушки знаешь где, и постель тоже там.
Старуха сразу засобиралась, но все-таки не утерпела, побежала к берегу, и слышно было — ругалась с рыболовами. Из-за чего — отсюда разобрать было трудно. Когда старик и старуха собрали сумки (дед подтащил за веревку к берегу плетеную корзину и натолкал в авоську живых лещей и судаков), Ирина спросила:
— А если кто-нибудь приедет ночью?
Дед посмотрел на нес прищуренным глазом, остро, будто буравчиком просверлил.
— Никто не приедет. — Поправил шапку с торчащим ухом, поплевал на руки и взвалил на плечи сумку. Их фигуры еще долго маячили на лугу.
Сергей обошел хозяйство. За палатками — одна из них была военная, четырехугольная: может, отслужив в армии свою службу, перешла к старикам, выменявшим ее за рыбу у каптерщика, — была вырыта яма, накрытая досками, лежала куча слег с ободранной корой и стояла клетка с курами. Больше ничего не было — дед и баба, по всей видимости, любили порядок. Под крутым, но невысоким берегом у деда был причал, там то поднималась, то опускалась на тихой волне лодка.
— Ты сердишься, тебе здесь не нравится? — спросил у Ирины Сергеи, ему показалось, что она хмурит брови.
— Нет, тут преотлично… Пойдем на мостик.
Он на минуту задержался — искал, где у стариков лежат дрова, а когда подошел к берегу, ахнул: Ирина стояла на мостках в купальнике, серебристо поблескивающем против солнца, вот она потянулась всем телом, оттолкнулась от досок и прыгнула в воду.
— Вода же холодная… Сумасшедшая!.. Куда ты? — крикнул он. — Вернись!
Она легко взмахивала руками, не оглядывалась, плыла к противоположному берегу. Там на низкой песчаной косе, будто лепестки лилий, белели чайки. У него испуганно екнуло, словно оборвалось, сердце, холодный пот выступил на лбу. Вытер его рукавом, отвязал лодку, долго не мог найти весла — они лежали на вбитых в доску гвоздях под мостком, вставил их в уключины, налег изо всех сил. Лодка завертелась на месте, ткнулась носом в осоку. С трудом выгреб, развернулся и только тогда сумел направить лодку.