Вернись в дом свой
Шрифт:
— Она держит ее так, чтобы не было морщин.
— О, да ты кое в чем разбираешься… А то я уже думал о тебе…
— И я о тебе тоже…
— И эти две ничего. Рыжая и светловолосая, с сережками.
— Э, нет, — хитро и уже слегка пьяно погрозил пальцем Тищенко. — Ты меня сегодня уже чуть было не купил.
— Теперь не покупаю. — Майдан пододвинул к себе блюдо с селедкой, но лук на ней был таким вялым и синим, а селедка такой сухой, что он с отвращением отодвинул ее на край стола. — Все приходим к таким мыслям. Жизнь кончается. Смолоду у меня было немного… ссорились с женой. И ревновал ее, и подозревал.
— Почему?
— Я уже говорил. Муки совести.
— А может, просто страх?
— И страх тоже. Все в комплексе. Вот есть у меня приятель… Спортсмен по этому делу. Так он, понимаешь, Василий, клянется, что каждый раз влюбляется. И говорит, что без этого жить не может. Он тогда, видишь ли, лучше работает. По-моему, самооправдание.
— Все мы не прочь немного поблудить.
— Однако… Не опускаемся до этого.
— Это и есть порядочность? — Тищенко пришлось повысить голос, потому что снова заиграл оркестр.
— Возможно. Но не высшего класса. Высшего — это когда твоя душа морщится от одной мысли об этом. Но бывает ли такое?
Тищенко задумался. Помолчал, поднял на Майдана настороженный, протрезвевший взгляд.
— Думаешь, я не понимаю, к чему ты затеял весь этот откровенный разговор? Чтобы окончательно приручить меня. Я тебе удобен как заместитель, который не посягает на твою должность. Ведь ты хорошо знаешь, что я не рвусь к административной деятельности. Разве не так?
— Так-то оно так, но не совсем. Почему бы нам действительно не понять друг друга до конца? Я всегда готов идти тебе навстречу. Во всем. Но до определенной черты. И хватит хоть сегодня о деле. Давай о чем-нибудь другом. А эти две женщины и в самом деле хороши. Может, пригласим их потанцевать? Что мы, у бога телятю съели?
Последнее, что помнил Тищенко, — как танцевал с блондинкой. Потом будто отрезало: не мог объяснить, что с ним произошло, то ли беда, то ли радость, но что-то такое, что выбило его из колеи… И то правда, длинный разговор, бесконечно длинный вечер.
Домой приехал за полночь. Крался тихо, чтобы не услышала Ирина, и тихо смеялся про себя: вспоминалась подобная ситуация из какого-то фильма. Но Ирина не спала. Лежала на кровати, читала при свете ночника книгу.
— Где это тебя угораздило? — спросила и похолодела от страха. Ей показалось, что Василий напился с горя, со злости, что сейчас вспыхнет отвратительная сцена, в которой сгорит вся их прежняя жизнь.
— Где? Там. — И широко повел рукой, засмеялся и подморгнул ей заговорщически. — А ты знаешь, Майдан мне предлагал… со своей секретаршей, с Галей. Не веришь? Как хочешь. А танцевал я с сережками. Они так смешно покачивались в разные стороны. — И показал, как покачивались сережки.
Наутро Тищенко ничего не помнил. Ему было стыдно перед женой, прятал глаза, старался загладить вчерашнюю вину. А ей было смешно и жалко его. Когда она внесла кофе в старинном бронзовом кофейнике, он обнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Она вздрогнула, и он поцеловал еще раз.
— Кофе остынет. Давай пить…
— Ты все еще сердишься?
— Смешной ты…
Ей хотелось плакать. Хотелось обнять его большую голову и приласкать, как ребенка. Все эти годы он и был для нее, в сущности, ребенком. Мужем, любовником, отцом, но, главное, ребенком. Всем вместе. И всякий раз знал, кто он для нее в эту минуту: отец, любовник или ребенок. Он не притворялся, не настраивался на ее волну; как-то уж так получалось, что это жило в нем одновременно, и они не чувствовали в том ни неловкости, ни стыда. Мужем, когда приходил из института и начинал рассказывать о работе; отцом, когда у нее что-то не ладилось, когда начиналась полоса тоски, угрюмых фантазий, печальных воспоминаний; ребенком, когда собирался что-то покупать или когда к ней приходили замужние многодетные подруги.
В последнее время она отдалилась от Василия, казнила себя, чувствуя, что не имеет на него права, да и были неприятны, просто невыносимы его ласки, а ему казалось, что она чем-то недовольна. Он становился нежнее, она почти отталкивала его и боялась в то же время, что он заметит это, почувствует, что все эти состояния — муж, отец, любовник — оторвались одно от другого и как бы зажили самостоятельной жизнью. И отдалилось, стало чужим все, чем жил Василий Васильевич, уменьшилось, приобрело странные очертания. Даже вызывало в ней иронию, а то и раздражение.
Как-то вечером Ирина лежала с книгой на тахте, ждала, что он зайдет к ней, а он не заходил, и тогда она бросила книгу на пол, поднялась решительно, взялась за ручку двери в его кабинет. Но почему-то открыла ее тихо и тихо переступила порог, остановилась около книжного шкафа. Она знала, что сейчас ей сюда не следовало заходить, однако поступила наперекор себе.
Тищенко сидел за столом, свет от лампы, прикрепленной на штативе, падал на стол, на плечи, на голову Василия Васильевича, а вся комната тонула в густых сумерках. Он любил работать так — при настольной лампе. Лампа очень удобная, современная. У них старинная мебель, старые ковры, но новый телевизор, и новый проигрыватель, и последней марки фотоаппарат, в первый месяц он отснял несколько пленок (в основном фотографировал ее, Ирину), а потом забросил. Он жадно стремился ко всему новому, но неизменно возвращался к старому.
— Бьешься все над своей идеей? — спросила без интереса, как о чем-то привычном и надоевшем.
— Все над ней. Нет, над новой… — Он резко повернулся, теперь свет падал ему в лицо. — Возникла новая мысль. Принципиально новая. Ступенчатое размещение домов.
— Может, сходим в кино? — вдруг предложила Ирина. — Новая кинокомедия. Французская.
— Пойдем. — Он поспешно принялся складывать листы ватмана, но в глазах глубоко-глубоко пряталось нежелание, и Ирина это прочла. Она вяло протянула руку, шутливо взлохматила ему волосы.
— Ладно, не пойдем. Знаю, ты не любишь комедий.
— К сожалению… В другой раз, хорошо? А сегодня посижу, подумаю.
— О своих солнечных башнях?
— Представляешь, огромные солнечные печи. Это колоссально! Решение энергетической проблемы в общечеловеческом масштабе. Вот рискнул на один проект. Это уж в моих скромных возможностях.
Ей послышалась фальшь в словах о скромных возможностях. Ведь наверняка думает наоборот. И тешится этим. Любуется собой!
— Сотый проект. А девяносто девять предшествующих лежат в папках?