Вернись в дом свой
Шрифт:
— Ну и что? — засмеялась она. — Главное, что они не знают меня. Посмотри, как они целенаправленно шагают по аллее. Ты им сейчас Антония и Клеопатру покажи — не заметят. Эх ты, мой храбрый зайчишка…
— Я же не за себя боюсь, — устыдился он.
— За меня никогда не бойся, — с улыбкой, но серьезно сказала она. — Никогда и нигде. За все в ответе я… Одна. Хорошо?
— Хорошо, — согласился он. Ирина казалась ему сейчас совсем другой, не похожей на женщину, работавшую с ним в одной мастерской.
А она и в самом деле будто переродилась. Была смелая,
Они сидели в ресторане недолго. Ирина сказала, что у нее от этого вавилонского столпотворения и варварской музыки разболелась голова.
— Музыка должна успокаивать, ласкать, а здесь барабанные перепонки лопаются. — И уже на крыльце, вдохнув всей грудью морозный воздух, сказала: — Теперь мы, наверное, долго не увидимся. Я еду в санаторий в Пущу-Водицу. Василий посылает меня туда каждый год. Он почему-то считает, что мне нужно укреплять здоровье, хотя у меня оно железное. Ни одного раза даже гриппом не болела. И потому мы пойдем сегодня к моей знакомой художнице пить кофе.
Софья оказалась не художницей, а скульптором. У нее была большая светлая комната на Черной горе, винтовая лестница вела на антресоли с маленьким столиком, креслами, торшером и голубыми шторами, а в комнате — гипсовые и бронзовые фигурки, мраморные бюсты, слепки рук и ног, чеканка по меди и бронзе.
— Это все вы? — удивился Сергей, не мог поверить, что столько прекрасных вещей создано слабыми женскими руками.
Софья не расспрашивала Ирину, кого она привела с собой, и Сергей понемногу освоился. Пили кофе, беседовали. Ирша не очень вникал в разговор: подруги обсуждали новые работы своих знакомых.
— Ты, Соня, напрасно не защитила Петра, — сердилась Ирина.
Софья склонила голову. Темные, негустые волосы, расчесанные на прямой пробор, легко колыхнувшись, закрыли впалые щеки, пробор, словно мраморно-белый рубец, рассекал голову пополам.
— Я не могла. Почти все члены худсовета выступили против.
— Все равно, — твердо сказала Ирина. — Он же твой учитель. А его «Влюбленная» — настоящий шедевр.
— Степанков сказал: почему она плачет? Это ведь пессимизм.
— И ты слушала такую чепуху?
— Тебе легко говорить, сидя за чашкой кофе…
— Нет, не легко, — сказала Ирина. — А тебе потом будет еще труднее.
— Ты только для того и пришла, чтобы прочитать мне мораль? — Софья подняла большие, усталые, в сеточке морщинок глаза.
— Да, для этого. И, конечно, чтобы выпить чашечку кофе. За кофе спасибо. — Они поднялись и стали медленно спускаться по винтовой лестнице.
— За что ты ее так беспощадно? — спросил Ирша, когда они очутились на улице.
— Беспощадно? — удивилась Ирина. — Что делать! Кто-то должен ей сказать правду. — А у самой на душе было мерзко, и не только потому, что обидела подругу; сознавала, что невольно подстраховалась этим посещением. В случае, если Василий спросит, где была, она с чистой совестью ответит: у Софьи. И не солжет. Но правду ли скажет? И с чистой ли совестью?
Она тихо вздохнула. И тут же засмеялась. Над собой — такой изворотливой и хитрющей.
Следующий день прошел для Ирши в беготне по разным инстанциям. В субботу с утра пошел в библиотеку, потом допоздна засиделся на работе, у него уже давно возникла мысль о двойном освещении зала — хотел ее проверить на бумаге. В восьмом часу раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал голос Ирины:
— Ты один? Я знала, что ты на работе. Приезжай ко мне. Сейчас.
— Куда к тебе?
— В Пущу-Водицу. Я буду ждать на остановке трамвая через полтора часа.
— Ты с ума сошла!
— Просто я люблю тебя. И скучаю. Жду в половине десятого. — И положила трубку.
Она вела его по лесу вдоль длинного забора — там в снегу была протоптана стежка, — а когда забор кончился около озера, свернула на лед.
Это и в самом деле было сумасшествием. Сергей приезжал сюда к Майдану — привозил разные бумаги и знал, что это санаторий с весьма строгими правилами для отдыхающих. И сейчас подумал, что женщины в любви становятся безрассудными, смелыми до дерзости. А сам он дрожал: стоит кому-нибудь увидеть их, остановить…
Но их никто не увидел и не остановил. Они пересекли сад, миновали беседку и какие-то пристройки, вышли к левому крылу огромного белокаменного корпуса. Сейчас он тонул в полумраке, и дорожки здесь были занесены снегом, их, видно, совсем не расчищали. Около небольших открытых дверей стояла машина, из нее выгружали ящики с минеральной водой. В эти двери Ирина и ввела его. Дотронулась пальцем до улыбающихся губ и нажала кнопку лифта.
В длинном высоком коридоре было пусто. Они вошли в комнату Ирины, и Сергей вздохнул с облегчением. Но через минуту начал снова волноваться: а если придет медсестра или няня, ведь они с вечера разносят вызовы к врачам на завтра, лекарства?..
А Ирина была счастлива. И представлялось ей это счастье в виде огромного золотого шара, очень драгоценного, но и хрупкого, способного каждую минуту дать трещину. У нее тоже закрадывались в сердце страх и тревога, но они перемешались с радостью и побеждала радость, вызывая восторг, от которого перехватывало дыхание. Вдруг у Ирши за спиной зазвенел телефонный звонок, Сергей вздрогнул, как от удара электрическим током, а Ирина, успокаивая его улыбкой, взяла трубку: звонила какая-то ее знакомая. Ирина перебрасывалась с ней незначащими фразами, поглядывая на него смеющимися глазами.
— Ты все-таки действительно сумасшедшая, — повторил он, когда она положила трубку, но уже немного спокойнее.
— Любовь — это и есть сумасшествие, — улыбнулась она. — Без страха она легковесна и проста. Без страха и без чего-то еще… Я вот ждала тебя и думала… Миллионы людей любили до меня. Красавицы и обычные женщины, такие, как я. Тысячелетия. Редкостное чудо — любовь, а про нее никто ничего не знает. Может, потому свет на ней и держится? И все-таки зачем она? Почему она? Для чего мы? Скажи!