Весталка
Шрифт:
— Ну, ничо, ребятушки, терпите! Воюйте без меня.. Вот рожу Ваньку
— может, прибуду.. Обрадуемся! Командиру кланяйтесь. За заботу спасибо.. А чуть не порвалась, залезала!
Погрузили раненых. Ехала, будто не замечала ни стонов, ни ругани, ни дорожных толчков. Курила, поплевывала за борт. Лениво-сонный взгляд из полуопущенных век с белыми поросячьими ресницами копился на мне.
— Ну, что, Лидка-телочка, все бережешься, мимоза?— со значением
201
растягивая широкий рот, спросила она. И, не получив моего ответа, сотворив ямочки бровей, деланно зевнула, швырнула самокрутку, по-мужицки харкнула вслед за борт газогенераторки.
Я молчала. Машину трясло на ухабах. Скрипел кузов, стонали раненые. Мне была противна эта распухшая неряха, — она и здесь сидела как-то по-лягушачьи, задрав юбчонку на толстенные белые ляжки. Грязное белье. Пустой взгляд. Женщина.. Но ведь, какая ни есть, тоже ползала под огнем, выносила раненых, жила рядом со смертью.. В санбате первой полезла через борт, чуть не обломив его, не дожидаясь, когда шофер откроет. Не помогла и мне. Свободных санитаров не оказалось, и мы вдвоем с шофером кое-как сняли из кузова на носилки троих тяжелораненых, кое-как уложили стонущих, горящих последним жаром людей, — раны у всех, по-моему, были безнадежные. За эти годы я, кажется, научилась угадывать судьбу людей. Страшное знание, постепенно отравляющее душу. И нет хуже для медика, для сестры, для врача вот этих случаев, когда бинтуешь, утешаешь, тащишь, везешь в санбат, наверное, и оперируешь, заранее зная — не перехитришь смерть и чудо не поможет, да чудо и живет больше в рассказах, переходит молвой, чем на деле: где там, нет чудес, а так хочется, чтоб были.. Да нет их.
Во время этих раздумий, пока ждали приемки, к нам подошла тощенькая, некрасивая девчонка, — дрянная шинель третьего срока, шапка-ушанка, которые называли на «рыбьем меху», брезентовый ремень, только обмоток еще нет, а в первый год бывали и в обмотках! Погоны младшего сержанта (я к этому времени уже стала старшиной). Девчонка только спросила про нашу часть и молча стала помогать нам носить раненых в большую двухмачтовую палатку в разоренном саду с расщепанными осколками яблонями.
Она и оказалась направленной на смену Настюхе.
Обратно шли вместе. Новая сестра показалась до предела молчуньей. Замкнутое личико, ничего не выражающий взгляд. Никакого сходства с предшественницей. Шла, стуча каблуками, хлопая голенищами дрянных, не с
202
первого раненого, а может, убитого, жестких, залубенелых кирзовиков. Ступ-хлоп.. Ступ-хлоп..
— Ну и обмундировали тебя! — не выдержала я. — В таком наряде хоть раскрасавицей будь. Ремень-то! Ремень! Выброси эту портянку, придем
— новый дам, комсоставский! Лишний у меня. Не пожалели тебя в каптерке!
— А я всю жизнь такая обездоленная, — быстро сказала девушка, исподлобья глянули зеленые, ясного тона глаза. Глаза были чистые, горные, в них светилась недоверчивая, упрямая душа. И этот взгляд по-иному показал мне девчонку, расположил к себе.
— Что уж ты так? Зачем? Зовут-то тебя?
— Зовут Нина, а фамилия моя Рябченко. — И опять молчание. Стучат, подкатываются сапоги.
— Ты с Украины, что ли?— спросила, чтобы хоть что-то спросить.
— Из Ленинграда..
— Ого!
Нина молчала. И я, приняв это ее молчание за пренебрежение, надулась, замолчала тоже.
Шли заснеженной дорогой, изрытой выбоинами, с объездами воронок, истолченной, измешенной танковыми траками. Снег кругом был белый, непривычный для передовой. Он выпал вчера и еще не успел почернеть. Справа и слева в этом снегу мертвые, разнесенные немецкие грузовики, длинные, дурной величины машины, огромные широколобые кабины глядят страшными глазницами погибших гигантов. Свежий снежок на трупах, там рука, голова без каски, заледенелое, ненужное, мертвее мертвого. Кто? Неизвестно. Скорей всего, немцы, а может, и наши, свои. Сюда еще не добрались, видать, ни трофейные, ни похоронные команды. Здесь месяцами шли бои, как называют в сводках, «с переменным успехом». А это значит, земля и снег не на один раз политы и нашей, и немецкой кровью, это значит, здесь все разбито, разрушено, перемолото техникой, нет ни деревень, ни поселков — все сгорело, разбито, одни яблони, — черные коряжистые
203
скелеты торчат там, где от жилья остались груды глины и пепла. Теперь кое-как все закрыто снегом. Мне приходит дурная мысль, что весной яблони пусть не все, но зацветут белыми восковыми цветами, и это будет еще страшнее: цветы над пепелищами. Природа сильнее человека, выше человека, выше судьбы. Случись хоть что, человек погибнет, она останется жить. Будет светить солнце. Всходить луна. Вон и сейчас ее видно куском талого льда.
Идем днем, и в это время движения к передовой почти нет. Нас никто не обгоняет. Снабжение на передовую пойдет ночью, с темнотой.
— Как бы под обстрел не попасть в этой степи, — вслух думаю я. Передовая приблизилась.
— А сюда достанет? — спрашивает Нина.
— Еще как! До санбата, наверное, может достать. Артиллерией. А здесь скоро зона ружейного обстрела.
Как бы в ответ и в подтверждение издали бухнул выстрел, запел снаряд.
— Ложись! — крикнула я, дергая девчонку за руку, и вовремя — снаряд лег недалеко, по нам ударило комьями мерзлой земли.
И началось: «Ти-ю-ю!.. Буц! Ти-ю-ю.. Буц! Ти-ю-ю.. Буц!» Лежу, про себя ругаюсь, вздрагиваю, где тут привыкнешь! К такому не привыкают. Да еще, как назло, никуда не укроешься. Степь.. «Тю-ю-ю! Буц!»
Но обстрел недолог. Покидав с пяток снарядов, батарея замолчала. Поднимаюсь. Новая сестра лежит ничком, руки на шапке.
— Ты что? Ранило?! — испугалась я.
— Нет. Не знаю.. Страшно, — не поднимая головы.
— Вставай! Ничего.. Это он по нам решил. Может, за офицеров принял. Или наблюдатель где... Давай сейчас подбежим. Скоро уже! Траншеи скоро. Ну?!
— Может.. Ползти?
— Ползти тут далеко. Наползаешься. Да и незачем. Ружейным досюда
204
еще не достанут.