Весталка
Шрифт:
То ли считая меня глухонемой, то ли по другой какой причине, врачи прямо у моей койки устраивали консилиум. Спорили, доказывали противоположное, говоря обо мне как о неодушевленном предмете. Стыд слушать.
— Тяжелый случай! — говорил старший врач, мужчина лет пятидесяти, лысый, изможденный, с ямами щек и обликом язвенника. — Потеря речи с сохранением остальных функций. Не зафиксировано в диагностике.
— Но как же так? У нас же был случай.. — возражал молодой врач-невропатолог.
— Да-а. Но-о... с потерей памяти! Я помню, прекрасно.. С потерей памяти.
— А здесь.. Думаю, что ранбольная должна быть госпитализирована
182
— Послушайте, Одинцова! Давайте попытаемся.. Ну, сделайте усилие. Отвлекитесь от своей болезни. Ну, повторяйте за мной: а-а-а..
— Ыэ-э.. Эы-ы.. — нечленораздельно тянула я, напрягаясь до боли в затылке, до озноба.
— Нет-нет. Слушайте, повторяйте: а-а-а..
— Эы-ы, — слетало с моего непослушного языка.
— Теперь сожмите губы: м-м-м — повторяйте!
— Эвы-вы-ы, — страшно тянула я. Пот катился с виска, со лба.
Мне было жутко. От этих звуков по спине ходил мороз. Нет, это не я. Это будто бы кто-то во мне издавал звуки немого сумасшедшего. Замечала, что вся палата затихает, следя за моими попытками. Переставали даже стонать и охать. И ловила на себе чересчур пристальный взгляд Галины Борисовны, во взгляде врачихи было жесткое любопытство.
Дня через два, слоняясь по госпитальному коридору, я случайно услышала свою фамилию. Ее повторяли в ординаторской. Слух мой за время немоты как будто даже усилился, обострился, может быть компенсируя эту мою немоту. Я слышала в коридоре, как главный говорил:
— Случай с Одинцовой уникальный! Немота при полном сохранении слуха. (Вот уж правда-то!) Надо оформлять ее в тыловой госпиталь. Здесь мы бессильны.
— А по-моему, она просто ловкая симулянтка! — кто-то из врачей, может быть, тот молодой капитал-невропатолог.
— Ну, зачем же.. Я убежден. Уверен.. Это тяжелая контузия.
— Нет. Симулянтка.. Игорь Данилович. Вы еще не знаете, какие они, женщины, симулянтки.
— Обязательно женщины?! — раздраженный женский голос.
— Не обязательно. Пардон. Но..
— Ну зачем же так.
— И все-таки я проверил бы ее под гипнозом.
— Ее нужно, быть может, лечит ь гипнозом?
183
— Или окликнуть во сне?
— А-а.. Ну, что ж.. Я при своем мнении... Окликайте. Может быть, она заговорит.
Что мне делать? Мороз ходил у меня по лицу. МНЕ не доверяют. МНЕ НЕ ВЕРЯТ! Меня подозревают! Считают СИМУЛЯНТКОЙ! Да. Они были. И симулянты, и самострелы.. Были. И я однажды сама провожала такого, с неразгибающейся ногой, на вокзал. А он, напоследок сунув мне костыли, уже
подножки вагона, из тамбура, хищно-весело улыбаясь, пригрозил: «Смотри, не вякни!» Твердо стоял на обеих ногах. Но это был настоящий симулянт. А я? За что же они меня?
Я кинулась в палату. Схватила бумагу, на которой писала врачам, оторвала чистый лист и, присев на койку, торопливо нацарапала:
«Товарищ начальник госпиталя!
Прошу немедленно выписать меня на фронт, в свою часть. Могу исполнять обязанности санинструктора или сестры санбата. Прошу не задерживать, иначе покину госпиталь без приказа.
Старший сержант Одинцова».
Я взяла эту бумагу и пошла в ординаторскую. Начальника госпиталя там не было. Не было и главного врача. Ушли в соседний блок выздоравливающих. Я бросилась туда, именно бросилась, побежала, пересекла двор — школа была построена в виде длинной большой буквы «П». Я влетела в темные торцовые сени, из них в коридор и пошла, прислушиваясь, надеясь тотчас услышать голос начальника. На меня недоуменно посматривали те, кто стоял у окон, люди с костылями и без них, в халатах, надетых на нижнее белье. Кто-то заигрывал, спрашивал, кого я ищу. Не его ли? В одной из палат в конце коридора мне послышался голос начальника, но в это время из соседней, опираясь на один костыль, вышел.. Не верила глазам. Замерла на месте. В дверях палаты, держась рукой за скобку, стоял старший лейтенант Стрельцов.
Смотрели друг на друга. У меня похолодели ноги, лицо. Еще
184
мгновение, и я бы брякнулась в обморок.
— Лида?! Лида-а-а! — закричал он, отбрасывая костыль и со стоном шагая ко мне.
И в этот момент что-то словно бы хрупнуло во мне, в голове, в том месте, где стояла заслонка.
— Я... Это я... — медленно сказал мой язык.
Ко мне вернулась речь. Вернулась речь, и почти погасло сознание, когда руки, ЕГО руки, обняли, тискали, гладили меня, а губы прижимались ко мне, целовали мое лицо, волосы, брови, глаза, шею, все, куда они по-падали. Я чувствовала, на нас смотрят, может быть, стоят за нашими спинами, и так же, не глядя и не оглядываясь, я поняла, что потом люди стали расходиться, оставили нас одних, слишком хорошо сознавая что-то не свое, деликатное, на что нельзя ни обижаться, ни торчать за спиной.
Кажется, оба мы плакали. Я уж — точно.
И весь следующий час мы говорили, говорили, говорили, полусидя на подоконнике, держась за руки, боясь отпуститься. Я то плакала, то смеялась, то вздрагивала. А он гладил меня, утешал, говорил какие-то необычные, неслыханные для меня слова: «Родная, милая, золотая..»
На свете бывают чудеса. Бывает счастье. Бывает! Бывает. БЫВАЕТ! В ту ночь я крепко заснула. Спала глубоким, провальным, неисходным сном, но он запомнился мне на всю жизнь. Я помню его и сейчас. Странный цветной сон. Он был в одной синей и фиолетовой гамме. Синие тучи. Предгрозовой город. Налет. Поднимающиеся в тучах самолеты. Силуэты падающих людей. Странно. Это были не люди, а только их тени, из пепла. А самолеты на тучах все поднимались ввысь и ввысь, неся странный реверсный след. Я бежала, прячась от этой грозы, своими переулками, вот скоро мой дом, и в нем я укроюсь от грозы и войны, от этих все поднимающихся на тучах самолетов. И вдруг я увидела: с фиолетового неба в переулок падают, медленно кувыркаясь, две утки, самка и селезень. Они были пепельно-серые, плоские, как силуэты и тени, и, не долетев до земли, рассыпались, потому что
185
были из этого плоского полупрозрачного пепла. Кто-то настойчиво звал, будил меня:
— Одинцова! Одинцова! Проснитесь! Я проснулась.
— Назовите ваше имя? — сказал мужской голос.
— Лидия! — сказала я, садясь на кровати, протирая глаза.
— Видите! Я была права! — с торжеством женский голос. Перед моей койкой, казалось, стоит целый взвод врачей.