Везучая
Шрифт:
В надежде, что он меня не узнал, я сдвинулась левее, подстраиваясь под позицию военного. Практически перестала дышать. Краем глаза видела, что и он на сцене замер – ведь еще вчера я была оставлена им в Москве.
– И режиссер мне говорит… – он остановился на мне взглядом, – уже допуская, что и лицо, и куртка, и очки девушки слишком такие же, как у меня.
Моя улыбка, с которой он тоже был неплохо знаком, приобрела в этот момент особую выразительность и вышла за пределы моего счастливого лица, повисла в воздухе отдельным энергетическим объектом. Именно по этому росчерку моей мимики он идентифицировал меня, как зрителя в третьем ряду.
Это мгновение положено бы сразу остановить – так оно было прекрасно… Мой «выход с коленцем» состоялся. Когда ему с третьего
То, как он отвернулся в сторону, покачивая головой, было отдельным представлением, зрелищем. Хоть я и рисовала себе иное развитие сюжета, драматургия вырвалась за рамки стандартов, одарив нас обоих незабываемым впечатлением.
Военный оглянулся. Сработал профессиональный нюх: за его спиной происходит нечто неформальное и отражается на поведении артиста на сцене. В зале зашушукались.
Выдохнув потрясение в сторону, он, с остатками эмоций на лице, кашлянул в микрофон, словно проверяя, не пробило ли аппаратуру «молнией» мощного момента. Глаза его мерцали, подсвеченные софитами. Улыбка восторга опять подступила к губам, но он смял ее волевым усилием. Ему не оставалось ничего, кроме единственно верного хода: подавшись к микрофону, словно к сообщнику, он притянул его к себе рукой для большей камерности и, глядя мне в глаза, глухо, но отчетливо произнес:
– Зайди, пожалуйста, за кулисы. – И назвал меня по имени.
Теперь весь зал смотрел только на меня. И каждый услышал, как меня зовут. Поэтому, пробираясь к выходу, я чувствовала себя, как медалистка десятого класса, которой директор должен был вручить аттестат зрелости лично. На время мне удалось перехватить у него всю его славу. Может, зрители до сих пор вспоминают девушку в куртке с отложным, вязаным воротником молочного цвета и бутылкой кефира в руках?
За сценой, в специальном помещении, отведенном под гримерную и гардеробную одновременно, стоявшие кучкой несколько мужчин заинтересованно поздоровались, когда я вошла. А он, так и не поведав публике, что велел сделать на съемке режиссер, и объявив просмотр следующего ролика, почти выбежал ко мне. Громко, насколько это позволяло закулисье, представил меня заинтригованному окружению:
– Это… женщина! – и обнял меня всем собой, принародно.
То ли он сказал «фантастическая женщина», то ли «необыкновенная» – не столь важно. Интонация и взгляд выражали его эмоциональное состояние гораздо сильнее.
Я ликовала. Моя заготовленная, но искренняя реплика прозвучала легко и просто:
– Любимый, я тебе кефир привезла.
Он взял из моих рук бутылку, горделиво оглянулся на остолбеневших мужиков – во, мол, какая она у меня! – и, вдавив большим пальцем фольгу крышки, открыл кефир. Тут ему подали знак: пора на сцену. Он сунул мне бутылку, коротко притянул за шею, отпустил, даже будто отстранил и, красиво оскалясь, изобразил жестом и мимикой «так бы тебя сейчас на месте и съел!» Для убедительности он поднял на уровень моего лица руку, как тигр лапу, и чуть согнул фаланги пальцев, словно вот-вот меня заграбастает.
Да сделай же это, в конце концов! Объяви следующий шедевр и грабастай, сколько хочешь, прямо за кулисами! Нежности хочется, одной только нежности – больше ничего. И романтики неприкрытой, само собой. Так классики описывали влюбленность в позапрошлом веке. Возможно, целомудрие чувств тех, кто жил задолго до нас, можно считать отчасти напыщенным, навязанным законами этики и морали прошлой эпохи, тем не менее, девственность было тогда гораздо легче сохранить. Хотя бы потому, что доступ к заветному месту защищал не маленький зиппер-замок едва прикрывающих лобок джинсов, а метры накрахмаленного батиста и пенных кружев в виде панталон, корсетов, завязок и тесемок под кринолинами. Попробуй-ка ухитриться излить свои чувства, чтобы «юбочка не помялась», если дело происходит, паче чаяния, в ажурной ротонде сонного дворянского гнезда при фосфоресцирующем свете взбесившейся полной луны! Поклонникам адюльтера на скамейках
Вне Москвы он был другим – легким, помолодевшим. Постоянно меня смешил и с удовольствием смеялся сам. Мы превратились в безмятежных буддистов: только здесь и сейчас. Что было, что будет – к гадалкам. А наши сердца успокоились настоящим – в далеком Черкесске, в краю нераскрытых преступлений. Где и мы оба были безнаказанны.
Его непререкаемая слава не давала шансов даже администратору гостиницы проявить излишнее рвение на рабочем месте и унизить нас вопросом, почему молодая ассистентка находится подозрительно долго в номере уважаемого артиста. Каким боком она ему там ассистирует? А ведь в те годы без штампа в паспорте о наличии брака у двух проживающих в гостинице не было ничего общего для попадания в одну койку. Даже любовь не давала им права объединиться до такой аморальной, с точки зрения общества, степени. Хотя само общество, разъятое на элементы, попадало, в зависимости от обстоятельств, куда попало. Вот «попало на любовь» по канону Верки Сердючки – и оказалось в чужой койке. И сразу стало элементарно аморальным. Даже если искренне и взахлеб твердило в темноте о своих высоких чувствах.
– Моя радость… Как вкусно ты пахнешь!
Его руки были торопливы, словно знали, что всё это – не надолго, не навсегда. И обоюдные ласки становились неровно-нервными: мы воровали друг друга у обстоятельств, выхватывая любимые тела крохами. Когда он сжимал мое плечо дробно, три раза подряд, казалось, что он пробует массировать приятное на ощупь, молодое тело. На самом деле, думаю, он пытался впечатать в память ладоней его пропорции и невидимый рисунок кожи.
– Ты шелковая…
– А ты… шерстяной!
Обе ткани, как известно, относятся к разряду деликатных. Инструкция по их обработке тонко вшита в боковой шов. Вот каким боком я ему ассистировала – шелковым! Но администратор меня ни о чем не спрашивала, а только провожала завистливым взглядом: ее возраст и экстерьер еще позволяли хотя бы дерматиновым краешком ему поассистировать…
Но вечером вполне благополучного дня я сама себе не позавидовала.
На период творческих встреч в городах и весях актеру, помимо роликов из его фильмов, полагалось иметь так называемую группу поддержки: сиротливо же одному два часа подряд на сцене. Приходилось ведь без спецэффектов удерживать на себе внимание, чтобы народ оскорбительно не разошелся по домам. А раскрывать тайны актерской кухни в один вечер – чревато. Пока довезут артиста до следующего Дворца культуры, «тряпочный телефон» доставит туда пикантные подробности его рассказов. Поэтому актерские байки экономно дозировались, но зато демонстрировались запасные навыки. Например, искусство декламации.
Аккомпаниатор Володя и был у любимого группой поддержки, сопровождая его в поездках. Он задумчиво перебирал клавиши, сочетая крещендо с диминуэндо в соответствии с драматургией читаемого артистом отрывка. И внешность его была тоже, словно в сторонке – никакая. Костюм серый, лицо и вовсе бурое, некрасивое. Почти все антропологические приметы аккомпаниатора оставляли желать лучшего. Одни только пальцы рук – пальцы пианиста, да интеллигентная манера держаться примиряли меня с его наличием в орбите любимого. А может, они дружили? Иначе как объяснить, что во время ужина в ресторане мужчины время от времени обменивались не только впечатлениями от вкусовых ощущений, но и многозначительными взглядами, выразительно сводя две пары глаз на моем восторженном лице? Что между ними могло быть общего? Не монтировались они – как мужские типы – в сознании наивной девочки. Это сейчас я знаю, что мужчины объединяются не по типажам, а по пристрастиям. Охотник к охотнику. Делец к дельцу. Развратник к развратнику. Они могут и не декларировать друг другу свои позиции, но угадывают по повадкам себе подобных. Позже выясняется, кто в чем лучше разбирается: в калибрах стволов или диаметрах сверл, а поначалу – один только звериный нюх на соплеменника.