Везучая
Шрифт:
– Ты для меня такая сексуальная!
Вот! Не «добрая», «хозяйственная», «заботливая», «умная», а – «сексуальная».
– Сожми губки плотнее, милая, – густым полушепотом выдохнул он.
Как же он со мной нежен! Да он любит меня, любит!
Через пять минут он чмокнул меня в онемевшую челюсть, одновременно заправляя в брюки хорошо отглаженную голубую рубашку. И аккуратно, чтобы не защемить предмет своей гордости, вжикнул «молнией».
– Чайку? – спросила я, стесняясь движения своих губ.
– Нет, солнышко, надо бежать.
– Тебе было хорошо?
– Бесподобно! – глянул он в потолок. Наверное, опять перемигнулся
– Красивая, – еще раз наградил он меня. – Ты не сердись, что убегаю. Поздно уже. Я скоро позвоню. Ну, пока?
– Пока! – как можно легче ответила я. Он провел рукой по моим волосам.
Наклонив голову, я на секунду задержала его руку, приподняв плечо.
Дверь не захлопнулась – тихо, тайком, язычок замка попал в паз. Я пошла в ванную и тщательно смыла всю косметику. Выпрямившись, увидела в зеркале мокрое, беззащитное лицо без малейших признаков сексуальности. Где он ее во мне нашел? Ерунда какая-то. Он просто меня сильно любит.
Вернувшись в комнату, я встала на колени в кресле, стоящем вплотную к стене, и прижалась лбом к настенному календарю. Это был плакат с его фотографией. Календарь – прошлогодний, да и он на фото – лощеный, парадный, чужой. И все-таки его взгляд в объектив камеры удавалось принять за устремленный на меня. И, ложась спать, я сказала этому портрету «спокойной ночи», прежде чем погасила свет.
Сегодня мне кажется, что я и тогда временами осознавала собственную незрелость, наивность и глупость происходящего, вслух говоря себе: «Дура». Но осуждению подвергала лишь свое поведение, свою врожденную или почерпнутую в литературных женских образах жертвенность. На него не посягала. Богу – богово.
А рядовым смертным тоже надо было как-то жить. Не паузы заполнять между нашими встречами, а именно жить, насыщая день событиями, желудок едой, а внутренний мир духовной пищей.
В поисках разовой работы, в длинных, гулких коридорах киностудии «Мосфильм» мир хоть и не казался добрее, но иллюзия движения вокруг твоей персоны все-таки возникала. И вот тут просыпался кураж. Он, в свою очередь, провоцировал некую эйфорию, когда преодоление преград не только не пугает, но и подхлестывает. На личном термометре мгновенно поднимался ртутный столбик самооценки. В такие дни я могла всё.
Мне давно нужно было наведаться в актерский отдел, напомнить о себе. Начальник отдела уже знала меня в лицо после нескольких ярких эпизодов – как она меня уверяла, подбадривая. И после одной дефицитной оправы. Людям, вынужденным носить очки, приходилось довольствоваться тем, что предлагали оптики. А в них нечего было выбирать, особенно стильным женщинам, каковой и являлась начальница актерского отдела.
Оправы мне доставал папа. В глухой казахстанской провинции, по «блату». «Блатом» назывались знакомства с влиятельными людьми, близко стоящими к дефицитным товарам. Я могла по звонку папы, директора станции техобслуживания личных автомобилей, войти в оптику с черного входа и выбрать себе из нового поступления одну или две подходящие оправы. Ничего приличного на витрине, разумеется, не было. А вот внутри, где меня как постоянного клиента уже знали, можно было сразу и линзы вставить. И выйти из подсобного помещения оптики уже в новых очках, еще тепленьких после обточки стекол.
Одну из таких оправ я и подарила – как очкарик очкарику – начальнице актерского отдела. Этому предшествовала
– Знаешь, сколько таких талантливых и образованных, как ты? Толпы! И все хотят играть главные роли. А главных ролей сколько? На весь фильм – одна. Тут уйму везения нужно. Мне вот до сих пор по-крупному так и не выпала карта. Благо, замуж вышла удачно, муж меня обожает, дети растут, грех жаловаться. Но карьера-то стухла. А у тебя данные хорошие. Я чувствую, толк из тебя будет.
– Да… Педагоги тоже так говорили.
– Педагоги, – усмехнулась актриса. – Педагоги – не боги. Большинство-то из них – не такие уж и знаменитые. Тоже, знаешь, судьбы не у всех сложились. Профессия, что и говорить, трагическая. Сколько талантов так и не раскрылись. Сколько просто банально погибли… Но ты – яркая, заметят. Только помогай себе, не сиди на одном месте, тыркайся. С ассистентами дружи. В актерском отделе подарочек сделай.
– Я это так не люблю!
– Не люблю, – передразнила меня не обидно старшая по цеху. – А сниматься хочешь? Сейчас, знаешь, не подмажешь – не подъедешь. Все – честные, а от коробки конфет никто не откажется.
– Так если от души, в знак благодарности, допустим, – тогда еще ладно. Но вот заранее, вроде бы авансом, с намеком – мол, помогите.
– Смотрите, какая гордая! И что? Медаль тебе за гордость никто не даст. А роль – тем более. Есть, девочка, никем не писаные законы, и никуда ты от них не денешься, как это ни печально. Не ты, так другая сделает подарок – и займет твое место!
То ли сила ее убеждения, то ли слабость моего характера возымели действие, но оправа была оторвана от сердца – без усилий и подарена – без свидетелей. Начальницу это тронуло. Она слыла человеком отзывчивым, и через неделю меня вызвали сыграть эпизод со словами и с Донатасом Банионисом в паре. Похвалы режиссера в мой адрес помогли рассосаться гематоме "взятки", застрявшей в душе. Получалось, что я заслуживала этой маленькой рольки и без оправы. Банионис улыбался мне ободряюще весь день. А потом мы сфотографировались вдвоем на память. И появилась надежда, что драматизм актерской профессии пройдет стороной.
Мы сидели у моей подруги Нади на кухне и пожинали новый салат с проростками пшеницы. Надюшка, тоже безработная актриса – кареглазая, худенькая брюнетка увлекалась здоровым образом жизни. Не так давно она вычитала где-то про чудесные свойства проросших зерен. Рецепт салата мог быть, по сути, любым, но обязательно овощным и без добавления майонеза. Сегодня подруга решила употребить зерна и наружно: перемолола в кофемолке и, смешав с ложечкой оливкового масла и сырым яичным желтком, нанесла на лицо.
– Хочешь попробовать? – предложила Надя мне.
– Хочу. Я делала похожую маску с овсянкой.
– Ой, эту не сравнить. Кожа засияет.
Держа головы слегка откинутыми назад, благоговейно не шевелясь, мы пережидали время воздействия маски. Смеяться с такой маской не полагалось, и мы старались говорить о серьезном.– Представляешь, Банионис говорит с акцентом, оказывается. Литовским. И живет в провинции. А я не знала, что его озвучивают во всех фильмах. Очень приятный в общении дядька.