Вид из окна
Шрифт:
— Лучше налей мне, — спасла положение Вера Сергеевна.
— С удовольствием, милая. — И снова переключился на Павла: — И всё же, Павел Сергеевич, если вы хотите почувствовать север, вам надо выехать в тайгу. Давайте завтра поутру я за вами заеду. Никто не заставит вас стрелять, можете быть наблюдателем от Гринпис. Или всё-таки слабо?
Словцову пришлось выдержать не только паузу, взятую им на раздумья, но вместе с тем испытующий взгляд Хромова. Ничего хорошего этот взгляд не обещал. «В конце концов, за такую зарплату должны быть ещё и неприятности», решил Павел, а вслух сказал:
— Поедем, Юрий Максимович.
— Но, может, кто-нибудь спросит меня?! — вскинулась Вера. — Павел Сергеевич, между прочим, мой работник и никто ему завтра выходной не предоставлял!
— Твой работник, Верочка, только что принял мужское решение, а ты сейчас пытаешься это решение у него отнять, — хитро заметил Хромов.
Зарайская заморозила Хромова синью глаз и со значением предупредила:
— Но ты, Юра, вернёшь мне Павла Сергеевича вечером в целости и невредимости. И никаких ночёвок в тайге. Он всё равно не пьёт. Завтра, в это же время он должен будет сидеть за этим столом.
— Клянусь, — процедил сквозь зубы Хромов сначала коньяк, а следом обещание.
В конце концов, подумала Вера, первый воздыхатель принесёт в столицу первую весть — крепость сдана, комендант — ботаник, Зарайская, вроде как, больше не вдова… Правда, как поведёт себя при этом сам Юра?
4
Ночью Словцова посетила целая вереница сумбурных и, на первый взгляд, бессмысленных снов. Сначала приснилась жена Маша. Она ничего не говорила, просто что-то делала по дому, словно они и не разводились. Павел во время этого сна всё пытался понять, что она делает, и никак не мог уловить. Может быть, ещё и потому, что сам себе в этот момент задавал вопрос: а ушла ли любовь, безразлична ли ему Маша? Так или иначе, но оставалось ощущение незавершенности.
И прямо во сне вдруг вспомнил, как они встретились двадцать лет назад, когда он был ещё студентом. Он вошёл в автобус и угодил на редкое по тем временам явление: в автобусе были пустые сидячие места. И как-то сразу он увидел задумчивую девушку у окна. Нет, она не была сногсшибательно красива, но в образе её любой художник, в первую очередь, заметил бы таинство женственности. Почему таинство? Потому что невозможно объяснить, кроме как на метафизическом уровне, отчего некоторые женщины обладают этим ореолом. Он настолько раскрыт и ярок, что понятен с первого взгляда, причём Словцов готов был поспорить с кем угодно: такой притягательностью обладают именно русские женщины. В мужчинах они будят не столько безумную страсть, сколько высокое чувство преклонения и нежность.
Маша смотрела в окно на неторопливый октябрьский пейзаж. Осень в том году выдалась золотой. Павел вдруг поймал себя на мысли, что, глядя на эту девушку, ему не хочется называть погоду за окном «бабьим летом». Хоть и знал молодой филолог, что тёплая солнечная осень называется бабьим летом не только в России, Украине и Белоруссии, но и в Сербии, а в Германии оно уже бабушкино, тогда как у чехов — паутинное, американцы придумали себе индейское лето, а болгары — цыганское… Одни только карпатские славяне пошли от обратного, назвав солнечную осень бабьими морозами.
Павел спросил разрешения у девушки и сел рядом. У него было всего три остановки для того, чтобы заговорить. Сколько остановок было у неё, чтобы ответить или не ответить, он не знал. И тогда он рассказал Маше про бабье лето. А потом сказал, почему ему не хочется его так называть. Маша, до тех пор безучастно смотревшая в окно, повернулась к нему вполоборота и спросила: «вы метеоролог?». И Словцов даже засмеялся, и предпочёл ответить собственными стихами:
Все та же роща, та же осень, Печально золотом звеня, Качает русские березы, Кидает зелени огня. Все та же ива над рекою Ей что-то шепчет не спеша. Все те же строчки под рукою, Все также мечется душа. Все то же, также, там и снова, Все повторяется опять!.. На языке горчило слово, И я не мог его сказать.Ох уж эти поэты! Первого эффекта у женщин, а особенно у романтичных девушек они добиваются почти сразу. Достаточно после прочтения на вопрос «чьи стихи» ответить, потупив с ложной скромностью взгляд, «мои». И на просьбу «а ещё» или вопрос «правда», зарядить ещё одну лирическую обойму. Но Маша вдруг спросила:
— Какое слово? Какое слово не смогли сказать?
— Вы мне очень нравитесь, — признался Павел.
— Но в стихотворении — о другом.
— Сегодня, об этом.
И они вышли из автобуса вместе, чтобы идти плечом к плечу семнадцать лет. Двенадцать из них, как говорят русские люди, они жили душа в душу. Так что, даже излагая своё мнение по поводу чего-нибудь, дивились не только совпадению его, но и тому, что высказывали его одновременно одними и теми же словами. Порой осекались на полуслове, и начинали смеяться, потому как надобность в словах исчезала. Всё и так было ясно. Что уж там говорить о нежности и страсти, которые они испытывали друг к другу. И ещё: Маша умела ходить, как кошка, когда Павел садился за диссертацию или изменял ей со своей поэтической музой, и умела гордиться им, когда видела и слышала, как его стихи то погружаются в человеческие души, то царапают их, то заставляют сжиматься до слёз на глазах, то, наоборот, расправляться во всю небесную ширь и лететь.
Казалось бы, они прожили вместе самые трудные времена, когда их зарплаты были меньше, чем те деньги, которые способен насобирать нищий на бойком месте, или пропить богатый за один вечер в ресторане. Когда страна из самой читающей страны в мире превратилась в самую телесмотрящую и самую спивающуюся, тонущую в собственном безумии и разврате. Когда вечно мятущаяся русская интеллигенция вдруг поняла, что ей некуда и незачем больше метаться, потому как сама по себе она никому не нужна, не нужны её знания, не нужны её кулуарные разговоры о политике и философии, не нужно её глупое и безотчетное стремление к свободе, которая и стала причиной того, что её поимели, как дешёвую проститутку, и бросили голую на углу. Они пережили вместе (в основном благодаря Маше) то, что Павел чуть не утонул в захлестнувшем страну после запретов разносортном и некачественном алкоголе. В какой-то момент Павел хотел плюнуть на всю эту жалкую борьбу за выживание и хотел уехать, дабы наняться где-нибудь солдатом удачи. Горячих точек было хоть отбавляй. Но и в этом случае Маша упредила его: редкой женской мудростью и лаской удержала от безумных поступков, которые хоть и позволяют мужчинам оставаться мужчинами, но большей частью счастья и радости не приносят, как, собственно, и денег. Хорошо повоевать тогда стоило меньше, чем «разбомбить» торговый ларёк или получить один откат, занимая соответствующую должность. Но все эти социальные катаклизмы сами по себе ничто, если на другой чаше весов любовь, хотя сама по себе любовь между мужчиной и женщиной — чувство хрупкое и капризное. С годами она может превратиться в обычное чувство привязанности или шагнуть в небо, к той любви, которую принёс в этот мир Спаситель. Третьего не дано.
Евангелие Павел открыл, как многие тогда, потому что стало можно. Открыл, чтобы восполнить пробел в знаниях, которые раньше пополнял опосредованно, в лучшем случае с помощью Достоевского и Лосева, в худшем, через энциклопедию «Мифы народов мира» или «Настольную книгу атеиста». Прорвавшись через родословие Иисуса Христа у Матфея, он вдруг начал чувствовать, не понимать даже, а именно чувствовать, что верит. Происходившее с ним, несомненно, было чудом прикосновения. Разум же, набитый и тренированный многочисленными и разнообразными текстами от сказок Афанасьева до потока сознания в «Улиссе» Джойса, точно компьютер искал аналогий и не находил их, оставляя единственное решение: если эти стихи и написаны человеком, то продиктованы Богом. Вместе с верой пришло осознание собственного несовершенства, порочности, а затем раскаяния. Когда он в первый раз заплакал над страницами Евангелия, к нему подошла Маша и попросила читать вслух.