Вид из окна
Шрифт:
— Спасибо за совет, Сергей Петрович.
— Не за что, Павел Сергеевич, вот номер моего мобильного, если вдруг что-то узнаете, что-то вас напугает, ну и вообще на всякий случай. А у вас есть мобильный?
— Не поверите, я от души шваркнул его об стену.
— Достал?
— Нет, просто мне некому было звонить. И мне никто не звонил.
— Так вы счастливый человек, Павел Сергеевич.
— Сам о себе я этого не знал.
— Выздоравливайте.
— И вы не кашляйте.
3
Время в больнице тянулось однообразно и добавило Словцову хандры. Валяясь целыми днями, бессмысленно целясь в телеэкран, он вдруг начал понимать, что обладает каким-то сверхчеловеческим знанием. Может быть, он сам выдумал его себе, но даже выдуманное, оно находилось в нём. Он смотрел на страдания людей, на порой равнодушную суету медперсонала, на ворчливых санитарок, и чувствовал себя совершенно отстранённым от этого мира. Более того, вся эта круговерть казалась ему бессмысленной и нелепой. Но самое главное — Павел понял, что ему, как себя ни гони, сбежать, скрыться от этого не удастся, хоть тысячу раз поменяй адрес или пополни армию бомжей. Выход был единственный — тот, который у человека бывает последним. Он вдруг понял, что нет главного, за что он всё время держался в этой жизни. Нет любви. И даже Маша, случись ей вернуться, не вернёт ему этого, поистёрлась любовь к Маше. А Ника? Поступок её был сродни предательству, и он, как всякий отец простит её, но его любовь, получается, больше ей не нужна. И это понимание опустошало его ещё больше, делая каждый день настолько бессмысленным, что медитировать, глядя в потолок, становилось лучшим занятием. Вера приезжала каждый день, заваливая его фруктами, соками, шоколадом и всякими вкусностями. И Павел каждый день брёл с пакетом в соседнюю детскую хирургию, где раздавал почти всё привезённое детям. Его созерцательный взгляд почему-то приводил медперсонал в умиление. Видимо, он был тот редкий тип пациента, который не донимает врачей и сестёр своими проблемами, жалобами и рассказами про бывшую здоровую жизнь. Единственное, что заставило думать его, что он ещё живой, это курьезный случай с медсестрой Олей, которая делала ему ежедневные перевязки. Как-то, когда она склонилась над его плечом, из разреза халата от неловкого движения открылась красивая девичья грудь. Девушку это жутко смутило, а Павел вдруг осознал, что это его ещё волнует. Грудь действительно была прекрасной, и те секунды, когда он безо всякого стыда нагло ею любовался, врезались в память, чтобы всплывать искушающим кадром всякий раз, когда он о ней думал. Словцов даже начал с Олей что-то типа флирта, и Оля, узнав, что он не женат, стала отвечать на его заигрывания, но потом он, в свою очередь, от кого-то услышал, что её парень служит в армии, и наложил на этот процесс табу. Тем не менее, отношения между Павлом и Олей остались более чем тёплыми. Такими, будто они действительно провели друг с другом не одну ночь. Так бывает в тех редких случаях, когда разнополые индивидуумы становятся друзьями. Дружба эта легко может перерасти во что-то большее и потом снова стать той же дружбой. Можно назвать такие отношения симпатиями высшей степени. Оля была первой дамой на севере, кому он стал читать свои старые стихи, и не свои — тоже. А уж слушателем она была благодарным. Как, в сущности, почти все женщины, даже если они ничего не понимают в поэзии. Но, что удивительно, читая стихи Оле, он представлял себе Веру, часто вспоминал, как она ловко вытаскивает бюстгальтер из-под футболки, и загадочно улыбался этому видению, как ребёнок, который ещё не понимает, что за этим стоит, но уже хочет видеть запретное.
Вера же пыталась рассказывать Павлу о делах, а он смотрел на неё, слушал, впитывал и всё время ловил себя на мысли, что она так же одинока, как и он. Просто продолжает крутить педали этой жизни по инерции, думая, что человек живет, зарабатывая деньги. Зарабатывая деньги, человек существует, потому как зарабатывает их, чтобы существовать, неважно какой уровень этого существования он может себе позволить. Несомненно, пребывание Павла в больнице сблизило их больше, чем, если б он слонялся по дому, препираясь с Лизой. А ещё Павел пытался понять самого себя: Вера, бесспорно, ему нравилась, даже больше, чем нравилась, но он не мог подавить в себе комплекс, который назвал эзоповым. Умереть свободным или рабом-любовником?
Следователь приходил ещё несколько раз, задавая почти одни и те же вопросы, просто меняя их последовательность или форму. Правда, у него появился ещё один каверзный вопрос: отчего это Павлу Сергеевичу вздумалось заступиться за собачку, которая была похожа на волка? И уж если Словцов не мог ответить на этот вопрос себе, то и следователю — тем более. Дело чем дальше, тем больше заходило в тупик, и Сергей Петрович искал самые невероятные зацепки. Павел же пытался внушить ему, что выстрел мог быть сделан случайным охотником, ведь не зря пуля застряла в плече, а не прошила его навылет, как бывает при стрельбе с близкого расстояния. И Ерышов сам был готов склониться к этой версии, если бы не одна маленькая деталь — та самая пуля калибра семь шестьдесят два миллиметра, сданная хирургом, как единственный вещдок в данном деле. Эксперты утверждали, что пуля была выпущена не из охотничьего карабина, где нарезка в стволе «несколько помягче», а из боевого оружия. Разумеется, не из автомата. Но и лежанки снайпера, обшарив всю округу, не нашли. Следов было немало, но что возьмешь с вмятины в снегу от унтов или валенок, если все направления ведут в сторону трассы, где, в свою очередь, следов от автомобильных покрышек тьма тьмущая? Сергей Петрович буксовал, а Павел страдал от его въедливости, как будто Словцов сам был виноват в том, что его подстрелили, или как говорил Николай: «по нему пудельнули».
Вера ещё пару раз приходила с Леной, которая бросила йогу и пошла заниматься в фитнесс-клуб, а также — на лекции по диетологии, а Лена, в свою очередь, один раз привела с собой своего мужа Виктора. Тот обречённо отсидел время их болтовни, а когда за ними закрылась дверь, Павел не без удовольствия услышал заключение Виктора, ради которого его и приводили. «Нормальный мужик, умный. Чё? И в армии служил? Вообще нормальный. А чё я скажу?».
В один из дней на пороге появилась Лиза. Это не было громом среди ясного неба, потому как она вошла так, словно бывала здесь каждый день. С порога начала возмущаться больничными запахами, выкладывать из пакета кастрюли, а главное — несколько пар новых носков и комплектов белья. Жаловалась, что брала на глаз, но носки — всеразмерные. Есть сейчас и такие. Вера об этом не догадалась, и Павел каждый день мучительно застирывал одной рукой единственную пару. На вопрос Словцова — ни Вера ли Сергеевна отправила её сюда, Лиза приняла такой обиженный вид, что Павлу пришлось минут десять сыпать извинениями и комплиментами. «Что я, не человек что ли? Совсем меня в грымзу записали…» — обиженно причитала Лиза. «А ещё поэт называется. Если у меня характер скверный, это от жизни собачьей, и вовсе не значит, что я конченая сволочь». Словцов тут же зацепился за последнее слово и рассказал ей его этимологию эпитета «сволочь» от глагола сволакивать, а заодно — кого сволакивали и для чего. А после того как она стала второй женщиной, которой он прочитал Гумилёвского «Жирафа», они расстались если не друзьями, то уже не врагами.
Нет худа без добра. Больница позволила Словцову сосредоточиться, осмотреться, а главное: ему пришла мысль — написать роман. Пишут же прозаики стихи, иногда очень неплохие, ну и поэты периодически ударяются в прозу. Неважно, кто и что делает, важно — как. Тягучая проза, полагал Словцов, даст ему новую форму существования, не жизни ещё, но хоть какое-то осмысленное бытиё. Другого он ничего не умел, а возвращаться в аудиторию пока не хотелось. Об этом он рассказал Вере, и та отнеслась к задумке Словцова с пониманием. Уже к вечеру текущего дня в его распоряжении был ноутбук. Благотворительность госпожи Зарайской вынуждала поэта считать себя маленькой комнатной собачкой, которую всячески холит одинокая хозяйка. Он-то по старинке и по природной скромности просил общую тетрадь и несколько дешёвых ручек.
Отбросив мудрствования, Павел сходу написал первую часть, в ней рассказывалось об объявлении в газете. Нет, он отнюдь не писал модный сейчас non-fiction. Сюжет, задуманный им, был весьма далёк от реальности, герои выдуманы, он просто, как говорят спортсмены, прыгнул с толчковой ноги. Да и выбросить подарок реальности было непростительным расточительством. Так и пошёл, нанизывая вымысел на реальность. Проблема была пока одна — буковки приходилось набирать одной рукой.
4
Вера в это время пыталась всеми правдами и неправдами отделаться от круто запившего Хромова. Ранение Павла пробудило в ней какое-то новое, правильнее сказать, давно забытое чувство, и оно было больше, чем простое сострадание к ближнему. Оно уже больше походило на интерес. Именно опасаясь самой себя, Вера потащила с собой в больницу Солянову, которой не терпелось посмотреть «редкий экземпляр мужчины». Всё это вкупе с Хромовым выбивало из колеи, лишало привычной работоспособности.
Хромова Вере пришлось провожать самой. За рулём сидел Володя. Юрий Максимович, забыв о том, что он приличный джентльмен, всю дорогу отхлёбывал из походной фляжки «вискаря» и размазно матерился. Размазно, это когда слова либо не договаривают, либо смазывают их окончания, либо заменяют в них буквы, полагая, что для женских ушей это вельми терпимо или даже безобидно. Самым приличным неологизмом из них было нечто вроде междометия «мля». Хромов крыл, на чём свет стоит, охотников, тесноту в хвалёной тайге, косоглазых стрелков и бродячих собак. Но, надо отдать ему должное, первое, что он сделал после удачно-неудачной охоты, забросил Лизе полтуши лося. Перед въездом в аэропорт он обещал перейти на рыбалку, причём с удочками и лучше всего на юге.
— Полюбишь рыбака, Вера? — вопрошал он. — Давай, бери билет, и дёрнем из этой тайги, пока ты здесь окончательно не одичала, мля. На фига тебе этот нефтегазовый край, если он не рай?
— Но я же Зарайская, — смеялась Вера.
— Ханты, манси, мастурбанси… Один хрен — индейцы! Ермак уже сколько веков назад притаранил сюда огнестрельное оружие, мля, а они до сих пор стрелять не научились, чуть поэта жизни не лишили! Да всё равно, мля, все трубы в Москву ведут. Северное сияние, Вера, лучше всего в бокале и даже не смотрится, а пьётся. А у меня от северного сияния голова болит, север мне противопоказан, как презерватив кролику.