Вид из окна
Шрифт:
Прогуливаясь вдоль наезженной колеи, Вера пыталась поймать причину тревоги, хотя прекрасно понимала, что это из тех занятий, которые находятся в системе координат «чёрная кошка в тёмной комнате» или «иголка в стоге сена». Точно знаешь, что иголка есть, боишься уколоться, но где она? Вот и сена бы подстелить…
Все эти дни Вера не пыталась проецировать Зарайского на Словцова и наоборот, но чем больше она общалась со Словцовым, тем больше подходила к той черте, за которой женщина невольно начинает сравнивать, в чём-то оправдывая свой интерес. И сейчас, пытаясь отвлечься от саднящего чувства чего-то неотвратимого и неприятного, она вспоминала Георгия. Да, по сравнению с мечтательным, ироничным, лишенным какой бы то ни было прагматичности Словцовым, Георгий был, что называется, матёрым волком. Уж за ним точно, как за каменной стеной. При этом в плане интеллекта ему и близко не было равных. Побратимы по бизнесу, выросшие из малиновых пиджаков, только сейчас начали понимать, что по фене в высшие эшелоны не проботаешь, и стали запасаться солидностью, кое-что почитывать и покупать дипломы. При этом он был не лишён романтичности. Вере нравилось, как он часто повторял, перефразируя Тертуллиана: «Я с Верой, значит, существую и это не абсурд». Интеллект Словцова был совсем другого рода, он был мало применим на том поле, где нужно было зарыть пять сольдо и ждать, когда вырастут куртки для папы Карло. Интеллект Словцова был вообще, по сути, не применим ни к чему, что связано с движением материи.
Вот, вчера вечером, она что-то говорила ему о вечернем Ханты-Мансийске, а он смотрел в окно и вдруг разразился в полный голос стихотворением Тютчева «Одиночество». Он читал:
«…Луна медлительно с полуночи восходит На колеснице облаков, И с колокольни одинокой Разнесся благовест протяжный и глухой; Прохожий слушает, — и колокол далекий С последним шумом дня сливает голос свой».И тут, словно совпадая с ним, с улицы донёсся колокольный звон из храма, заставив Веру вздрогнуть и подойти к окну, за которым над щедрыми огнями города висела полная, но не желтая, а красная, словно перегретая изнутри луна. Вера стояла, соприкасаясь с Павлом плечом, и ей казалось, что она чувствует, как холодный космос сквозит вокруг поэта. Пришлось, правда, переспросить, чтобы узнать, чьё это стихотворение. Словцов же вдруг вернулся на землю, и с вечной своей полуулыбкой процитировал:
Не верь, не верь поэту, дева; Его своим ты не зови — И пуще пламенного гнева Страшись поэтовой любви!— И это Тютчев…, — сообщил он, возвращаясь в унылую больничную реальность.
Зарайский, разумеется, стихов не читал. Но сказать, что он был безразличен к искусству, было бы по отношению к нему несправедливо. Всякое свободное время он посвящал либо Вере, либо Вере на природе, либо Вере в театре, на выставке, в картинной галерее. Он хорошо разбирался в живописи, в кино, пытался быть в курсе современного литературного процесса. Но только на фоне Словцова, который сам жил где-то внутри творчества, во всяком случае, искусства слова, Георгий был просто потребителем. Он мог ценить то же стихотворение или картину так же, как он ценил хорошо приготовленное блюдо в ресторане, восторгаясь талантом повара. Про таких говорят: у него хороший вкус, и слово «вкус» как будто специально пришло с кухни. К Словцову категория «вкуса» была неприменима. Он, кстати, сам говорил, когда рассказывал о своих студентах, что вкус привить невозможно, он не вакцина, просто либо в человеке есть иррациональная тяга к духовному, либо на нём «каинова печать» цивилизации.
— Один сын Каина, Иувал, был отец всех играющих на гуслях и свирели, другой — Тувалкаин, был ковачем всех орудий из меди и железа, — пояснял Словцов. — Казалось бы, вот вам и нужное разделение человечества: с одной стороны, музыкант, с другой — кузнец, духовное и материальное. Но у Адама и Евы, кроме Каина и убитого им Авеля был ещё один сын — Сиф. Он был отцом тех, кто призывал имя Божие. Тех, кто всегда помнил о Создателе, об Отце высшей гармонии. И если бы потомков Сифа не было, если бы не влились они в человечество, то потомки Тувалкаина так и не построили бы величественных храмов, делая только орудия труда или орудия войны, а потомки Иувала гудели бы языческие попсовые пляски, смыслом которых является раздражение естества, страстей и похоти. Говоря проще, потомки Каина так и остались первобытными, не взирая на глобальные скачки технического прогресса и на новые формы извлечения звука, на его мегатонное усиление специальной аппаратурой. Они остались шаманами и охотниками у костров каменного века, даже если теперь век стал стеклобетонным. И кто знает, если бы не совратили дочери Каина, «дочери человеческие», как называет их Библия, потомков Сифа, то услышали ли бы мы божественные гармонии Баха и Моцарта, дышали ли бы Пушкиным, созерцали бы волшебную игру красок импрессионистов?.. Представь себе ночное небо без звёзд! Жить под таким небом, конечно, можно, можно заменить естественные светила искусственными, и эту жизнь можно будет считать цивилизованной, но будет ли это жизнью? Далёко я ушёл от того, с чего начал, но вкус, если уж говорить о нём, это умение отличать декорации от Творения! Вот скажи мне, какова на вкус молитва? Или: можно ли назвать «Страсти по Матфею» Баха молитвой?
Со Словцовым Вера вдруг начинала ощущать в себе давно утраченное чувство прикосновения к запредельному. Когда она утратила его? Или это чувство просто стёрла так называемая взрослая жизнь? Так или иначе, это было ни с чем несравнимое, метафизическое ощущение отрыва от реальности. А Павел, похоже, вообще жил по ту сторону… Он и закончил стихотворением Фета:
Я потрясен, когда кругом Гудят леса, грохочет гром И в блеск огней гляжу я снизу, Когда, испугом обуян, На скалы мечет океан Свою серебряную ризу. Но просветленный и немой, Овеян властью неземной, Стою не в этот миг тяжелый, А в час, когда, как бы во сне, Твой светлый ангел шепчет мне Неизреченные глаголы. Я загораюсь и горю, Я порываюсь и парю В томленьях крайнего усилья И верю сердцем, что растут И тотчас в небо унесут Меня раскинутые крылья.И больше ничего не говорил, хотя Вера готова была слушать и слушать. И лететь вместе с ним.
Главное, что она поняла: Павла нельзя купить, нельзя содержать по договору, нельзя никак — за деньги, в какой-то момент он плюнет на любые барыши и бросится в свободное плавание. Сам же вопрос денег, тот, что его содержат, будет ржавым гвоздём торчать в его душе и кровоточить до тех пор, пока он не решится «умереть свободным». А решится он — это аксиома, если не найдёт себе оправданья, достойного применения. Уйдёт и оставит любую подачку, кроме денег на дорогу. Так она растолковала то, что Словцов назвал для себя «эзопов комплекс». Масла в огонь подлила даже Лиза. Вернувшись из больницы, она поделилась своими соображениями.
— Да, это не Зарайский. С такими, как Георгий Михайлович, хочется долго и счастливо жить, а с такими…
— Что с такими? — не выдержала Вера Сергеевна.
— Бросить всё и уехать хоть на край света!
— А что потом?
— Так это уже неважно, — обожгла взглядом Лиза.
Мол, понимаешь ты всё, хозяюшка, лучше моего понимаешь. Вера понимала. И знала, что какое-то время можно будет играть со Словцовым в игру продавец-покупатель, потому как женщина купившая себе друга — это нонсенс. Другой вопрос, сможет ли стать «каинова дщерь» другом поэту? В любом случае, чем больше Вера общалась с Павлом, тем больше понимала, что это именно то, чего ей долгие годы не хватало, но сможет ли это заменить всё? И надо ли это хоть кому-то из ведущих странную игру?
Так или иначе, после ранения Вера взглянула на Павла другими глазами. В ней проснулся именно тот интерес к мужчине, который чреват непредсказуемыми последствиями. Она ещё только ощущала его странным предвосхищением грядущего, возможностью соприкосновения с другим миром, и смешивалось это ощущение с чувством вины за ранение Словцова, которое он воспринял спокойно, как банальную неотвратимость. И приходилось отгонять от себя мысль: а что будет, если случится та ночь? Что она может изменить? Ничего. В сущности, никто никому ничем не обязан. В том числе — по договору.
2
Вера вернулась в офис после обеда, по-прежнему пребывая в неком отвлеченном от внешней суеты состоянии, делающем современного человека беззащитным даже перед мелкими неприятностями и уж тем более перед серьёзными или непонятными. Именно последние ждали Веру на пороге своего кабинета. Клавдия Васильевна встретила её как всегда с папкой ожидающих рассмотрения бумаг.
— Будете сейчас смотреть, Вера Сергеевна? Есть срочные.
— Хорошо, через три минуты. Ваши бумаги и горячий кофе. Потом Астахова пригласите.
— Бумаги ваши, а не мои, — буркнула Клавдия Васильевна.
— Согласна, — улыбнулась Зарайская, — бумаги мои, но кофе — ваш, а пить его буду я, знобит как-то.
Пять минут спустя Клавдия Васильевна подавала ей один за другим листы, комментируя:
— Это — налоговая, это — счёт коммунальщиков, это — запрос из правительства округа на финансирование очередного фестиваля…
— Мы ж на биатлон давали?
— Ну не давайте, что ответить?