Вид из окна
Шрифт:
— Во! — обрадовался Женя. — Паша правильно понимает, а вы, гражданин? Благотворительность — дело неблагодарное.
«Вот ведь, первый день в Москве, а уже вляпался в историю», ругнул себя Павел. Уйти сейчас, означало какое-то очередное поражение в жизни, такое, от которого потом долго будет саднить в душе. Но и победа здесь была невозможна. Даже банальная драка ничего бы не дала. За тремя широкоплечими парнями стояла целая система, какой-то циничный оскал современности, и Паша и Павел были для этой системы расходным материалом. Паша, словно прочитав мысли Павла, тихо попросил:
— Идите, не надо вам с этим связываться. Если захотите меня увидеть, я тут каждый день бываю… Меня не убьют, с мёртвого взять нечего.
Женя оценивающе сверлил Павла взглядом. Нагло и бесцеремонно пытался заглянуть в душу. Павел выдержал этот взгляд столько, сколько посчитал нужным, чтобы не уронить достоинства. Потом молча повернулся и пошёл, покусывая от злости и безысходности губы. Пройдя метров триста, он оглянулся: ни Паши, ни кожаной троицы на том месте уже не было. До тошноты захотелось выпить, но от последнего шага в этом направлении его чудом спасли Пушкин и Гончарова. Он вдруг понял, что стоит перед памятником.
Александр Сергеевич и Наталья будто бы выходили на светский бал. Гений русской поэзии вёл за руку красивейшую женщину эпохи. Они были не здесь, они были выше текущей в обе стороны толпы. Внимание Павла привлекла табличка на чугунной оградке рядом с памятником. Она гласила: «Это памятник великой любви! Хочешь узнать о нём больше? Звони с мобильного 0942, набирай 175 и слушай…» Вот так. Всё просто. Не надо читать, тыкнул в мобильник и слушай. Тётенька тебе расскажет о великой любви. Кто-то в России ещё может не знать о Пушкине…
И словно в подтверждение своих мыслей услышал за спиной:
— Да на фиг мне твой Пушкин, на фиг твой музей, чё я там не видел? Отстой полный. Эти стихи на фиг никому не нужны. Давай денег, я на «Жару» пойду… Все уже сходили.
Павел оглянулся. Подросток лет пятнадцати экспрессивно отмахивался от женщины, которая смотрела на него растерянно, с испугом, словно перед ней был инопланетянин.
— Меня уже в школе от всей этой классики колбасит! Чё ты меня сюда притащила?! Достала меня твоя культурная программа!
— Андрей — это же Пушкин… — только-то и нашла, что сказать женщина.
— Ну вот и торчи тут у своего Пушкина! Может, золотую рыбку поймаешь, — махнул рукой и широко зашагал, не оглядываясь.
Павел оторопел не меньше женщины, которая, скорее всего, приходилась этому существу матерью. Вдруг вспомнился голливудский фантастический триллер «Чужие». Вот они — чужие, совсем рядом, и внешне очень похожи на нас. И внутри у них действительно разъедающая не тела, но сознание — кислота. Наверное, сам Пушкин ответил бы, да уже ответил своим стихотворением «Поэт и толпа». Вспомнилось, как читал его студентам. На душе стало ещё гаже. «Съездил в Москву», горько подумал Словцов. Но тут к памятнику подошла молодая пара. Парень лет двадцати и девушка, прижимающаяся к его плечу. Эти светились совсем другим светом. Для них окружающий мир не существовал, как не существовал он для Александра Сергеевича и Натальи. В руках у парня были ярко-красные гвоздики. Немного постояв, он поцеловал свою девушку в щёку, а потом подошёл к монументу, положил на гранитный полукруг подножья цветы. Вернувшись к девушке, он зашептал ей негромко, буквально на ухо, чтоб не бросать на ветер, в сквозняк толпы пушкинские строфы. Павлу неожиданно и отчётливо захотелось перекреститься, словно перед ним были не Пушкин и Гончарова, а икона.
— Не всё ещё, не всё, Александр Сергеевич, не всё потеряно… — прошептал он и отошёл прочь, дабы не мешать влюблённым во плоти и влюблённым в вечности. Но вдруг остановился и выкрикнул Пушкиным в арбатскую толчею:
Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.При этом он театрально откинул руку в сторону, и какой-то солидный господин, походя, сунул в ладонь смятый червонец.
Раньше Словцов мог решиться на такое выступление только по пьяному делу. Так и пошёл он с комканой десяткой в руках сквозь толпу, улыбаясь чему-то, как юродивый. И даже не заметил мелькнувшего сквозь людской поток тщедушного бронзового Окуджаву. Бронзовый Окуджава засунул руки в карманы и думал о своём.
Тени детей Арбата юркнули в переулки. По улице шла вызванная ими из ада свобода.
5
У входа в палату Хромова стояли два мордоворота. Вид у них был такой, будто стояли они у кремлёвских ворот. Вера представила, как выглядели бы они во фраках, и улыбнулась. Те приняли улыбку на свой счёт.
— Здравствуйте, Вера Сергеевна, проходите, пожалуйста, но помните, что врач просил обеспечить Юрию Максимовичу максимальный покой, — сказал один, открывая перед ней дверь.
— Максимовичу — максимальный, — кивнула Вера, — уж я постараюсь недолго, ребята.
Хромов лежал в палате один. Свободной от капельницы рукой, он, похоже, частенько дотягивался до фляжки с коньяком, стоявшей рядом на столике. И, похоже, с утра это была не первая фляжка.
— Веруня! — просиял он. — Вот уж не чаял, что ты бросишь глубину своих сибирских руд! Неужто, ради меня примчалась?
— И ради тебя, Юра. — Вера села рядом на больничный табурет.
— Тронут, милая, в самое сердце тронут. Хотели вот пулькой меня туда, в чуткое и любвеобильное моё, да не вышло. Точнее вышло, навылет, но чуть выше и левее. Рёбрышки ошкарябало.
— Как ты думаешь, кто? — спросила Вера.
— Работают мои, — недовольно поморщился Хромов, — но мутно всё. Я же уже лет сто ни с кем не воюю. Никому не должен, мне никто не должен. Живу тихо, никого не трогаю. Одно думаю, не я на охоту ездил, а на меня охотились, как думаешь, Верунь?
— Не знаю, Юр, но мне последнее время не по себе.
— Слушай, Вер, а ведь с литератором я твоим не ошибся. Фаворита себе завела?
— Юра, я сейчас уйду.
— А чего такого, имеешь право, столько лет вдовствовала. Честно отмаялась. Если б меня столько помнили, сколько ты по Жорику маялась, я бы хоть щас согласился умереть. А ко мне и на могилу никто не придёт. Разве те, кого я обобрал, чтобы плюнуть.
— Не сгущай, Юр.
— Но с литератором я угадал, — улыбался довольный Хромов. — Ну скажи, что нет?