Вид из окна
Шрифт:
— Ты перед каждой рюмкой будешь спрашивать у меня разрешения? Может, сразу выдать тебе индульгенцию на месяц вперёд?
— Вера, неужели ты не понимаешь, как болит и чем лечится русская душа?
— Да, я читала, что Рубцов, к примеру, крепко пил…
— Николая Михайловича не трогать! Ты даже не представляешь, как ему жилось среди цветущего морального уродства! Ничего у него не было! Ничегошеньки! Он в Америку за гонорарами, как некоторые, не бегал! Родину грязью не поливал! Рубцов — это продолжение Есенина! А будет ли продолжение Рубцова? Нельзя, Вер, поэтов мерить рюмками и поллитровками. Нельзя… Хотя… всё, что я сейчас говорю, тоже не лучше… Глупо… Лучше послушай!
Павел напрягся, вспомнил Рубцова, и прочитал вслух:
Ах, что я делаю, зачем я мучаю Больной и маленький свой организм? Ах, по какому же такому случаю? Ведь люди борются за коммунизм! Скот размножается, пшеница мелется, И все на правильном таком пути… Так замети меня, метель-метелица, Ох, замети меня, ох, замети! Я пил на полюсе, пил на экваторе — На протяжении всего пути. Так замети меня к едрене матери, Метель-метелица, ох, замети…— Паш, ты мне сейчас лекцию об алкоголизме или о поэзии прочитаешь? Или о том и о другом вместе? Впрочем, делай что хочешь, — Вера обиженно повернулась к стене.
Павел постоял некоторое время молча и, вздохнув, направился к бару. Наплескал себе полбокала какого-то заморского пойла и залпом выпил.
Когда он проснулся во второй раз, за окном было светло, а в квартире пусто. Записка на барной стойке гласила: «Я на работе. Если чем обидела, прости. У меня есть телефон Вероники, думаю, вам надо поговорить. Будет желание продолжить, здесь хватит. На улицу в таком случае не ходи, чтобы не пришлось тебя искать. Я не для этого тебя нашла. Вера». Долго смотрел на листок, покусывая губы, ругая себя. Потом также долго смотрел на батарею бутылок на стойке, включил чайник и всё же потянулся к армянскому коньяку.
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром, в Москве нам легче с перегаром? — сказал он, наливая в бокал.
Освежив себя изнутри, направился в душ и минут двадцать пытался смыть с себя вчерашний день. Не получилось.
4
Пашу он нашёл почти там же — на Арбате. Единственное, что изменилось в его внешнем виде — под глазом появился яркий синяк. Видимо, беседа с кредиторами не прошла даром. Увидев Павла, он явно обрадовался.
— Чуствую, сегодня кому-то нужна компания, специально стою на боевом дежурстве.
— Если так, то у тебя действительно нюх, — признал Павел.
— Вам нужны уши, нужен собутыльник и понимание. Три в одном — я готов.
Словцов на эту тираду ухмыльнулся и внёс коррективы:
— Душу, Паш, я вряд ли буду изливать, научен горьким опытом, это не помогает. Может, я наоборот — тебя послушать хочу. А вот посидеть куда-нибудь пойдём. О! Можно в то кафе, где я в прошлый раз брал коньяк.
Уже за столиком Павел заказал водки и деликатесов на закуску: малосольную сёмгу с лимоном, копчёную свиную нарезку, целый букет зелени, сырокопчёную колбасу, малосольные огурцы и ко всему бородинский хлеб.
— А вы гурман, и, судя по всему, у вас творческий запой, — определил Паша, мгновенно опрокинув в себя первую рюмку.
Словцов чуть не подавился водкой.
— Да что вы все: творческий запой да творческий запой!? Запой не может быть творческим! Он бессмысленный, беспощадный и печальный, как всепоглощающая русская хандра! Я, кстати, вообще не пью.
— Я тоже, — иронично поддержал Паша, — просто промываю внутренности в чисто медицинских целях. Когда-то я работал в закрытой, скажем так, полувоенной лаборатории, и нам там регулярно выдавали по стаканчику…
— Ну тогда понятно, откуда такая регулярность, — сыронизировал, в свою очередь, Словцов.
— Регулярность, как раз, от бессмысленности. Бессмысленности моего существования. Типичный русский интеллигент, не нашедший себе места в жизни. Тема маленького человека в русской литературе, помню, писал такое сочинение в школе.
— Знакомо. А как же секретная лаборатория?
— Я, не смотря на регулярность, заболел. А кому сейчас нужны больные? В итоге — от меня просто избавились. Сначала — на работе, затем — семья. Теперь я избавляюсь сам от себя.
— Я пробовал — не получилось, — поделился Словцов, — но мой способ тебе, Паша, тоже не подойдёт, потому что ты в нём пребываешь. Знаешь, я обязательно поселю тебя в моей книге, над которой сейчас работаю.
— Проходной персонаж? По принципу: так жить нельзя? Лёгкое сочувствие или пренебрежение читателей?
— Удивительно в литературе то, что мы с тобой тут сидим, а читатель уже незримо присутствует с нами. Он смотрит нашими глазами в этот зал: на скучающего бармена, потому что утро, на похмеляющегося у стойки бизнесмена, потому что вчера была корпоративная вечеринка, на двух девиц, убивающих время в поисках подходящей партии. И, собственно, глазами автора, на нас самих. А нас уже здесь нет, или мы есть? — Павел разлил по второй.
— С этими барышнями я могу вас хоть сейчас познакомить.
— Нет, спасибо. Вчера познакомился с двумя юными интеллектуалками.
— Ясно, мне просто обидно, что они вас в расчёт не берут, потому как вы общаетесь со мной.
— А мне не обидно…
— Потому что у вас сейчас есть самая красивая женщина…
— В точку!
— Но вы с ней поссоритесь, если будете продолжать пить.
— М-да… Ты меня тоже будешь воспитывать?
— Что вы?! Я всего-навсего нахватался в лаборатории какого-то излучения и вижу людей и то, что с ними происходит, можно сказать, немного по-другому. Вас даже не удивило, что я с первой встречи распознал в вас литератора…
— Я просто не люблю экстрасенсов. Это по части Стивена Кинга. Я человек верующий, живу по воле Божьей.
— А у вас есть гарантия того, что меня послал к вам не Господь Бог?
— Нет, — удивился такой постановке вопроса Павел, но тут же перешёл в наступление, — но и нет гарантии, что тебя послал не лукавый…
— На данный момент, Павел Сергеевич, вашу потрёпанную душу даже в ломбард не возьмут, не то, что в ад. На фиг там ваш сентиментализм? Там нужны люди уверенные в своей подлости и безнаказанности.