Вид из окна
Шрифт:
— Если успеем, — Паша понимающе моргнул обоими глазами, затем поднял рюмку: — Мне бы хотелось узнать продолжение вашей истории. Опять же, если успею. Удачи!
— И тебе. — Павел направился к выходу, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся к Паше, который смотрел ему вслед: — Если мне повезёт чуть больше, чем я предполагаю, я поделюсь с тобой.
5
Похоронами генерала занимаются генералы. Вера всё больше нянчилась с беззвучно плачущей Варварой Семёновной, Павел, получалось, путался под ногами многочисленных военных, сновавших по квартире, как у себя дома. Были они предупредительны и немногословны, а явившийся специально к Варваре Семёновне военврач подтвердил диагноз врача «скорой»: инфаркт. Удивляло его другое, сердце Михаила Ивановича могло работать ещё много лет.
— Значит, — сказал он, — смерть вызвана сильным стрессом.
— Каким стрессом? — шёпотом сквозь слёзы удивлялась Варвара Семёновна. — Он за хлебом в ближайшую булочную пошёл. Каждое утро туда ходил. Его собакой Баскервилей не испугаешь… Стрессом… Глупость…
Двое в штатском вынесли из квартиры закрытый сейф генерала. Никто не возражал. Об этом они вежливо предупредили и сообщили, всё, кроме документов государственной важности и оружия, они вернут. Вынесли ещё какие-то папки и несколько книг. Официально хмурый майор принёс соболезнования от президента, Генерального Штаба и ещё каких-то военных и правительственных структур. Другой озабоченный майор уточнял, сколько будет родственников со стороны Варвары Семёновны. На ответ «все здесь», как-то глупо пересчитал: «раз, два, три…» Третьим был Павел, который порывался что-то делать, но дела ему не находилось. Единственное, что ему доверили, завесить зеркала. Получалось, что Вера утешает Варвару Семёновну, а Павел утешает Веру. В какой-то момент Словцов позволил себе неуместную фразу, когда выдалась минута уединения с Верой.
— Я, похоже, приношу несчастья. Там где я появляюсь, начинают стрелять, случаются инфаркты…
— Дурак ты, Паша, — тихо и незлобно ответила Вера.
Отпевали Михаила Ивановича в церкви Симеона Столпника на Новом Арбате. Удивительно, как этот небольшой, но красивый храм устоял во время всяческих реконструкций. И стоял он на огороженном холмике газона посреди гордых многоэтажек, несущегося мимо потока машин и блеска реклам. Видимо, ему передалась часть подвига святого, в честь которого он был построен.
Павел поразился количеству подушечек с наградами, среди которых были отнюдь не юбилейные медали. Их впереди процессии на кладбище несли строгие подтянутые солдаты. Возможно, даже из президентского полка. Гроб опускали, как и положено на военных похоронах, под залпы «однофамильцев» Варвары Семёновны. Павел в этот момент думал, что во время всех погребений, в которых ему довелось участвовать, он смотрит вокруг как сквозь бесцветную, но осязаемую пелену. Пелена появляется всякий раз, когда к нему приближается смерть. Откуда она берётся и какую выполняет функцию? Может, это своеобразная форма защиты живого человека. Ему очень хотелось спросить у кого-нибудь, видима ли им, ощущают ли они перед своими глазами эту пелену? Понимая несвоевременность подобных разговоров, он отвёл глаза в сторону, и узрел за рядами могильных оград странного человека в тёмных очках и глухом чёрном плаще. Ко всему этому на лоб его была надвинута шляпа. Подходящий образ для шпионского фильма. Он пристально и неотрывно смотрел сквозь непроницаемые стёкла на ритуальное действо, в котором участвовал Словцов.
Уже за длинными рядами поминальных столов, загнутыми буквой «п», где произносились помпезные речи, Павел опять-таки вспомнил странного незнакомца. Ещё раз возникло чувство, что он его уже где-то видел, но эта чёрная завёрнутость, позволявшая увидеть только общие очертания лица, да и то не полностью, не давала определить, где и при каких обстоятельствах. Возможно, думал Павел, это эффект ложной памяти. У многих так бывает, происходящее в настоящий момент отчётливо определяется как уже бывшее. Снова пришла на ум фотография Георгия Зарайского, но на этот раз он неожиданно для самого себя смог найти нужную ассоциацию. Вспомнилось утреннее застолье в гостинице Ханты-Мансийска, мудрый Егорыч во главе и галдящие иностранцы. И только один — молчаливый и подчёркнуто серьёзный. Он то и был очень и очень похож на Зарайского. Стоило, наверное, сказать об этом Вере, но, разумеется, не сейчас. А пока шло время, впечатление от схожести уступало место сомнениям и мыслям об излишней мнительности. Мало ли похожих людей? Тем более что о полном сходстве речи не шло.
Ночевать пришлось в квартире генерала. Словцову постелили на кожаном диване в кабинете Михаила Ивановича. Засыпая, он поймал себя на мысли, что предпочёл бы даже эту ночь провести с Верой. Хотел убедить себя, что ему стыдно перед покойным генералом, перед убитой горем Варварой Семёновной, но ничего не мог поделать. Тяга к Вере была сильнее теней смерти. Она была сравнима с цунами, которому, в сущности, всё равно, куда, как и когда направляется его бешеная сила. Ворочаясь на генеральском раритете, Павел мысленно ругал себя за безвозвратно утраченную в пьяном угаре ночь прошлую. В который раз давал себе слово, больше не прикасаться к алкоголю. Предстояло ещё пережить девять, а может и сорок дней в этом доме. Как уж решит Вера. «Зачем я здесь? — снова и снова спрашивал он себя. — Как нынче быстро несётся жизнь, и как неожиданно наступает смерть». А когда сон всё же начал налипать на веки, в кабинет вдруг пришла Вера. Но пришла явно не для того, чтобы броситься в его объятья, а просто села на край и тихо сказала:
— Мама, наконец-то, уснула. Я напоила её пустырником. А самой как-то холодно и жутко. Можно я у тебя посижу?
«Можно и полежать», хотел ответить Павел, но предусмотрительно сдержался. Страсть вдруг сама уступила место нежности. Он молча взял её руку в свои ладони. Она оказалась холодной, точно Вера пришла с улицы, и он стал согревать её губами и дыханием.
— Тебе надо завтра позвонить Веронике. Обязательно. Главное, чтобы она была счастлива, разве это для тебя неважно?
— Важно, — согласился Павел, — я и сам не умею злиться долго.
— Она в тот вечер сказала мне, что ты продолжаешь жить в том времени, которое не вернуть. И её хочешь поселить там же…
Павел приподнялся на локтях.
— Знаешь, у Станислава Куняева есть стихотворение, написанное ещё в конце восьмидесятых, наверное, оно применимо ко всем нам, таким, как я, — он наморщил лоб, вспоминая, и приглушённо, но с жёстким холодом в голосе продекламировал:
Не лучшие в мире у нас пироги, Не лучшие туфли, не лучшие жнейки, Но лучшие в мире у нас телогрейки, А также резиновые сапоги. Мы честно несли ордена и заплаты, Мы нищими были, мы стали богаты, Поэт Бизнесменский, к примеру, у нас Богаче Есенина в тысячу раз. Ах, Фёдор Михалыч, ты слышишь, как бесы Уже оседлали свои «мерседесы», Чтоб в бешеной гонке и ярости лютой Рвануться за славою и за валютой… Мы пропили горы, проели леса, Но чудом каким-то спасли небеса, Мы тысячи речек смогли отравить, Но душу никак не умеем пропить. Уходит в историю наша эпоха. Мы прожили век хорошо или плохо, Не знаю. Оплачены наши счета. А больше я вам не скажу ни черта!Вера посмотрела на Павла с едва уловимым сожалением, погладила его по лицу.
— Ты много стихов знаешь наизусть?
— Много. Я же высокооплачиваемый работник разговорного жанра. А если серьёзно — работа была такая. Любить русскую поэзию. Я динозавр. Скоро мы вымрем. Только, думаю, и России после этого недолго останется. У него же есть такое стихотворение:
Жаль, если в чёрной межзвёздной пыли средь ледяных раскалённых миров больше не будет зелёной Земли, нежно закутанной в синий покров. Если не будет прохладной реки, тёмного бора, шумящей травы, если не будет таинственной зги, той, что звенит в человечьей крови. Если на мертворождённом ветру, хлещущем, словно в развёрстую щель, не уцелеет вчера поутру мне постучавший в окно свиристель. Если в светлеющий утренний час, в час, когда синь нарастает в окне, ты не проснёшься в тревоге за нас и не прижмёшься собою ко мне. Жаль, не прижмёшься ко мне горячо, словно спасенья от страхов ища, жаль, не уткнёшься губами в плечо, что не найдёшь под губами плеча.