Вид из окна
Шрифт:
— Паш, ты отдаешь себе отчёт?
— Нет, себе нет, я отдаю его тебе. — Он достал из-под вороха листов фотографию в рамке. — Извини, что похозяйничал в твоей спальне. Это он?
— Он.
— Тогда мистический фатализм складывающегося сюжета заключается в том, что этого человека я видел в свой первый день в Ханты-Мансийске в компании Егорыча. Правда, говорил он исключительно на английском языке. Как две капли воды… Только нынешняя капля немного состарилась…
— Павел, это просто какое-то совпадение, бывают же похожие люди. — Вера не могла выйти из заторможенного состояния.
— Бывают. Но если принять мою версию, то станет понятно, кто и почему стрелял в Хромова. Я из-за тебя тоже взялся бы за оружие. Самое смешное, что пуля, отправленная Хромову, в сущности, попала по назначению. — Он потёр место ранения на плече. — Мою версию может подтвердить только моя смерть, — невесело закончил Павел.
— У тебя богатое воображение… Но я видела своими глазами, как он, именно он садился в машину, я видела, что от неё осталось… От всех от них. Павел, этого не может быть.
— Напротив, всё невероятное в какой-то момент легко становится банальным.
— Прошло восемь лет!
— Которые нужны были ему, чтобы вжиться в лицо другого человека. Привыкнуть к новому имени. В конце концов, стать гражданином другого государства…
— Если это возможно… Если это правда… То я мстила… Я мстила, Павел… Что теперь делать? — Вера опустилась на кровать, закрыв лицо ладонями.
— Ждать. Он придёт. Обязательно придёт. Он вернулся из-за тебя. Но, скорее всего, вернётся, когда не будет меня.
Вера машинально подняла с пола ещё один обрывок романа, прочитала одну из строчек и вдруг холодно, почти зло возмутилась.
— Почему вы, писатели, так склонны к трагедии! Кому нужны ваши плохие концовки? Что? В жизни всё так плохо?! Вы буквально мочите своих героев, оставляя читателя в таком расположении духа, что лучше бы он не брался за ваши книги. А он, между прочим, деньги за неё заплатил. Такое чувство, что вас всех обидели в детстве, или вы по Фрейду обиженные. Вот Пушкин, не мог, что ли, закончить «Евгения Онегина» счастливой любовью?
— Это не тот пример, — тихо возразил Словцов, — Татьяна действительно не могла перешагнуть нравы того времени, а писал роман не Казанова. Не Боккаччо даже.
— Ну а вам-то, современным инженерам человеческих душ, кроме Ромео и Джульетты ничего на ум не приходит?
— Я потому и порвал, что мне не нравится. Слащавого киселя не хочется, но и болотная тина надоела. Нужна здоровая ирония…
— Надо же, — не могла успокоится Вера и прочитала фразу, — «пуля вошла в его сердце со стороны спины, а из её сердца вышла там, где грудь расходится прописной кириллической буквой «л». Ну, надо же.
— Да я вообще не мог… Хреново у меня с этой анатомией. Он её со спины обнимал, они на море смотрели… Одной пулей — обоих… Хоть и драма, но всё равно кисель… Мыльная опера! Вот и порвал. Зачем читаешь?
— Ты их лучше отрави, меньше анатомии будет. Буква эль… Филолог-патологоанатом!
Вера вдруг успокоилась и погрузилась в какие-то свои мысли. Павел тоже умолк, собирая и комкая разорванные листы, чтоб не раздражали Веру своим похоронным видом.
— А сцена у моря мне понравилась… А ты — пулю… — снова заговорила Вера, но уже спокойно. — Если б Зарайский был жив, в меня он стрелять бы не стал. Я почему-то уверена.
— Нельзя отождествлять автора и лирического героя. Там — не мы, — кивнул Павел на скомканный ворох бумаг.
— Там — немы… — соединила слоги Вера, придавая иной смысл, — они не могут возразить своему творцу, а мы? Он нас пишет? Или мы уже написаны? И как ни дрыгайся, точка уже стоит? Ты, Павел, моделируешь ситуации своих героев. Говоришь, нельзя отождествлять, я не отождествляю, я подразумеваю. И ты подразумевал…
— Сотни писателей стоят перед стеной сюжета, как перед стеной плача. А тут… Не воспользоваться таким подарком? Но наш собственный сюжет сейчас зависит только от одного человека — от тебя. Твое единственное слово — и я исчезаю из твоей жизни раз и навсегда, как бы больно мне не было. Без утешительных призов и компенсаций. А ты возвращаешься к покойному, но законному мужу.
— Ты хоть слышишь, что ты говоришь? — сквозь туман бессмысленности перед глазами спросила Вера.
— Слышу и даже отдаю себе отчёт.
— Знаешь, я хотела уехать. С тобой. Хоть на край света. Жить тихо и скромно. Я полагала, что мы оба занимаем сейчас не своё место. Уж я — точно. Нас не может быть в данное время в данных обстоятельствах в данном пространстве. И я хотела подыскать нам свободное место под солнцем, как бы банально это не звучало. Посмотри на меня: ну какая я бизнес-леди? Я просто смогла перепрыгнуть саму себя, чтобы занять несоответствующую себе нишу. Думая, что удерживаюсь где-то наверху социума, в действительности я пребывала на дне.
— Над не…
— Не смешно. Твоё появление заставило меня остановиться. Ещё немного — и я превратилась бы в загнанную лошадь. Я смогла оглядеться по сторонам и вдруг поняла, что почти весь наш народ похож сейчас именно на табун. Табун, который несётся неведомо куда, главное — чтобы травка была под копытами. День ото дня он редеет, но каждого в отдельности занимает только один вопрос — что он будет иметь завтра. Не в вечности, а завтра. Когда ты вошёл в мой кабинет, ты мне представился инопланетянином. В твоих глазах не было этой всепоедающей суеты! Ты, говоря образно, сидел где-то на холме, и смотрел, как внизу проносится табун, в глазах твоих была ирония, потому что ты знал, впереди — пропасть.
— Так масштабно я не мыслил, — признался Павел.
— Но чувствовал!
— Да, что-то такое было.
— И глядя на тебя, я вдруг подумала: вот человек, который может утром выйти из дома и увидеть небо! Остановиться на крыльце и увидеть! Другие в это время уже будут нестись, ради обманчивого шелеста купюр, которых никогда не бывает столько, сколько нужно для счастья. Потому что счастье не в деньгах и не в их количестве, как перефразирует дурацкая шутка. Я… — Вера осеклась, утратив напор мысли. — Я не знаю, что такое счастье.