Вид из окна
Шрифт:
— Вспоминал своё ремесло, встречался со студентами. Можно и мне чай? — попросил он у женщин, которые сидели перед экраном телевизора.
Они вскочили и ринулись на кухню. После двух-трех шагов остановились и внимательно посмотрели друг на друга с какой-то ироничной ревностью. Затем Вера с улыбкой села на место, а Лиза с видом победительницы направилась к плите. Павел, впрочем, почти не заметил этой мизансцены.
— Познакомился с руководителем местного отделения Союза писателей, — продолжил он, — маленький такой, сухой… Николай Иванович. Принял меня хорошо. Спросил, чего у нас там — в центрах. А я говорю — ничего. Умирает поэзия, или умирают её. Я даже написал нечто типа рифмованного протеста:
Поэзия не хочет умирать, Хотя её издатели хоронят, И тикает, как Господа хронометр, И пробует с рождения кричать. В поэзию стреляли уж не раз, Топили и подушкою душили, Травили газами и ядом, или Дубиной колотили, рифмой масс, И гнали прочь с родимой стороны Партийными проклятьями и матом, Но всяк поэт рождается солдатом И, как Кутузов, ждет своей зимы. ______ Пусть гонят муз на Беломорканал… Пусть на Москву идут или на Питер, Поэтому и отравился Гитлер, Что Пушкина он с детства не читал. Неужто вы не поняли никак, Что чтоб остаться русским русский гений Откажется от нобелевских премий, Как это сделал Боря Пастернак! Пусть мистер и синьор, и герр и хер Любой: — оглы иль, может быть, — ака В щелчке затвора грозного АК Услышит стих Рубцова, например. И помнит, что случается со всеми, Кто посягнул, на русскую строку. А тех, кто изнутри блажит врагу, По морде бьет разгневанный Есенин!— Хорошо, — оценила Вера.
— Ничего хорошего. Кому сейчас нужна поэзия? Студенты-филологи читать не хотят. Еле программу тянут. Телевизор заменил нам всё. Поэт в России больше пьёт, чем поэт. — Перефразировал Павел, потом задумался: — А дом писателей в Ханты-Мансийске шикарный. С камином для камерных встреч. О! А это что? — обратил внимание на книгу на столе.
— Стихи президента банка. Для тебя от Дмитрия Мизгулина.
— Ну-ка, чем он теперь… промышляет…
Павел открыл сборник и начал вчитываться. В наступившей тишине Лиза принесла чай и бутерброды.
— Стихи. Настоящие. Традиционные. Чистые и проникновенные. — Признал через несколько минут Словцов. — Удивительно. Вот и пример того, что нынче настоящего поэта просто не услышать. У него-то это откуда, если у него всё так сложилось? — вгляделся Павел в строфы на очередной странице. — Хотя — откуда мне знать… Знаешь, Вер, если стихи написаны так, как это сделал бы ты сам, умей это, значит, они настоящие. Даже народные. — И он прочитал то, за которое зацепился взгляд:
Этот вечер не тронут прогрессом. Вдалеке от полуночных стран Дым печной расстелился над лесом, Заклубился над полем туман. Что за участь дана человеку — Вдалеке от вселенской тоски Без печали к ушедшему веку Память прошлого рвать на куски. Кто мы, где мы, зачем и откуда? Все бежим и бежим в никуда, Ожидая пощады и чуда, Мы без боя сдаем города. Жизнь прошла ради денег и славы, Слишком поздно смотреть на часы. Уронили высокие травы Изумрудные капли росы.— Жизнь еще не прошла… Я, во всяком случае, на это надеюсь, — грустно улыбнулась Вера.
— Реально, — согласилась Лиза, — вы, поэты, тоску нагоняете.
— И поэтому в России принято в поэтов стрелять, — ухмыльнулся Павел.
— Тебя же не убили, — возразила Вера.
— Это потому, что я плохой поэт. Гениев сразу — наповал. Русская забава такая. Правда, в ней любят участвовать иностранцы. Приезжают, как на сафари. Русские дефки энд стрельба по поэтам, — исковеркал акцентом последнюю фразу Словцов.
— Ну вот, опять чернуха, — скуксилась Лиза. — А ко мне сегодня иностранец клинья подбивал! Я в «Гостиный двор» за продуктами ездила, там он на меня и запал. Представляете, корзинку с продуктами за мной таскал!
— Так уж и иностранец? — усомнилась Вера.
— Стопудово! Я ведь не последняя сельская дурочка, акцента, кстати, у него почти нет. Едва-едва. Можно, скорее, за дефект речи принять. Манер тоже никаких, точнее — одна: пришел, увидел, захотел — возьму. Но не на ту напал. Я ему корзинку доверила, болтала, думала, он заплатит за меня. Ни фига! Англичанин или еврей, наверное.
— Еврей-то бы заплатил, — ухмыльнулся Павел, — скорее, англичанин.
— И как звали твоего ухажера, и куда он делся? — поинтересовалась Вера.
— Блин! Имя такое… Острое… Ну это я потом поняла, а сначала мне показалось, что он не представился, а назвался чей он… Это… Колин! Во, Колин! Я еще переспросила: чей? Он говорит: ничей, сам по себе, и при этом странно так на меня покосился. Точно я у него тайны выведываю. На кассе я ему время дала, притормозила, думаю, достанет сейчас свои фунты-мунты — портмоне или виза-гоулд, а он потолок взглядом чешет. Я расплатилась, в пакеты все загрузила — и на стоянку. Он меня до тачки проводил, всё телефончик выспрашивал. Я ему: манеры, говорю, у вас на стадии формирования, вот когда сформируются, встретимся снова у кассы.
— А он? — в голос спросили Павел и Вера.
— Раскланялся так чинно, почти по протоколу заявил, мол, сожалеет, что такая красивая девушка, как я, являюсь неприступной крепостью и штурмом меня не взять, а на осаду у него нет времени. А я ему: белого флага у нас отродясь не было, а красный мы всей страной выбросили. А он: с вашей стороны остроумно, а со стороны страны — глупо и не осмотрительно, в нормальных странах меняют не флаги, а тех, кто их подпирает. На том и расстались.
— Упустила своё счастье, — с иронией констатировала Вера.
— Да, такое счастье, — с презрением отмахнулась Лиза, — думают за сотку «мартини» и шуршанье «зелени» можно русскую женщину в постель затащить…
— Неужели нет?
— Ну, разве что дуру молодую, — вспомнила себя и не стала этого скрывать Лиза. — А сейчас мне, к примеру, с ноги по холеной морде заехать хотелось. Я нутром чую, не любят они нас, боятся, а потому не любят.
— Не все, — заметил Павел, — а уж женщин наших они… ну, если не любят, то разницу со своими эмансипированными куклами чуют. Опять же, есть масса известных примеров, когда русская женщина становилась любимой женой что миллионера, что художника, что поэта.