Вид из окна
Шрифт:
— А, по-моему, остроумно. В Москве гастрабайтерами называют.
— У нас был на одной стройке прораб, он нас просто — пиломатериалом называл.
— Почему пиломатериалом? — не понял сначала Павел, а когда сообразил, рассмеялся. — Ах да, чурки же… Пиломатериал…
Джамшид смотрел на него без злобы и обиды. И даже заметил:
— Русский язык — самый богатый язык в мире. Даже по такому поводу.
— Это да, — унимая смех, согласился Павел.
— А тебе почему стало так тяжело, что ты пьёшь с первым встречным? — спросил вдруг Джамшид.
Павел
— Знаешь, что самое страшное в жизни? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это когда всю жизнь собираешься сделать что-то главное, готовишься к нему, собираешься с силами и мыслями, а потом, оказывается, что ты это уже сделал, но никто этого не заметил, даже ты сам….
— Самое страшное, — спокойно возразил Джамшид, — это когда тебе нечем кормить своих детей… Страшно, когда они умирают…
Павел опустил голову, осознавая жуткую правоту Джамшида. Гулкая тишина была ответом на их вопросы. Звякнула и покатилась из-под ног Словцова пустая бутылка, и они оба посмотрели на неё так, будто это был неопознанный летающий объект.
3
Следующим встречным для Словцова стал Владимир Среда. Как только Павел расстался с Джамшидом, подобно неотложке появился на чёрном джипе Володя. Открыв окно он позвал:
— Павел Сергеевич, садитесь!
Словцов нисколько не удивился, только понимающе покачал головой.
— Так и знал. Шахиня приказала пасти свою частную собственность. Ведь так?
— Так, так, Павел Сергеевич, садитесь, здесь стоять нельзя.
— Стоять вообще нельзя, надо двигаться! Двигаться дальше! Среде стоять нельзя, потому что на подходе четверг. Всегда надо догонять вторник! Ну раз уж, — Павел плюхнулся на сидение рядом с Володей, — за мной установлено наружное наблюдение, то придётся тебе, Володя, терпеть мои пьяные выходки. Не возражаешь?
— Нет. Куда вас везти?
— Вестимо куда — в магазин. Знаешь, Володя, я подолгу не пью, но когда начинаю, мне хочется выпить со всеми хорошими людьми сразу. Выпьешь со мной, Володь? — в голосе Словцова прозвучала настолько убедительная интонация просьбы, что Среда посмотрел на него с интересом и пониманием.
— Если так надо, выпью. Только надо машину паркануть где-нибудь.
— Поедем к Егорычу, у меня ключ, там нам никто не помешает. Щас наберем самого качественного алкоголя. Я, например, не прочь текилы… А ты?
— Можно, — согласился Володя.
— И поесть чего-нибудь… О, какая милая девушка за рулём, так бы и развернулся вслед за ней! — Павел из состояния депрессивного переходил в состояние куража.
Это было не желание утопить все неприятности в алкоголе, это была жажда лететь. Просто лететь над всем и вся, залихватски выкрикивая чего-нибудь встречным-поперчным, приставая к миловидным девицам, угощая всех напропалую независимо от пола, возраста, социального статуса и прочей надуманной дифференциации. Что-то похожее порой
— А что за праздник? — спросил Володя.
— Праздник?! — сам себя в ответ спросил Павел. — Отмена крепостного права! Юрьев день, мать его! — Он чуть, было, не рассказал Володе о том, что пару часов назад произошло в доме Веры, но остатки трезвого рассудка победили: — Володя, когда праздника нет, но его хочется, то следует его обязательно придумать! Сегодня я буду лететь, а завтра шмякнусь, как слепая птица, о стенку, и поминай, как звали. У меня есть начатый роман, он всегда будет начатым, завершить его невозможно, чтобы завершить — надо умереть, вернуться с того света и завершить! У меня самый сложный вид конфликта в литературе — внутренний, психологический. Это, знаешь, когда герой не в себе, не в ладу не только с миром внешним, но и собственным внутренним. Причем мой конфликт, как говорят литературоведы субстационарный да ещё и неразрешимый. Я, как перцем, сыплю на него сюжетными элементами, столблю, дроблю, промываю, делаю всевозможные кульбиты, которые больше сродни акробатике, чем художественной реальности и, тем более, утлой действительности, но в итоге получается жуткое варево, которое мне не по зубам, не по сердцу, а весь мир мне по хрену…
— Вы это преподавали, — спокойно распознал Володя, не отвлекаясь от дороги.
— Точно, — грустно согласился Павел, словно фраза Среды способна была оборвать его кураж на полуслове.
— Вот. Маркет «Виктор». Направо — закусить, налево — выпить. В бардачке дисконтная карта, если надо.
— Не надо, — по-барски отмахнулся Словцов. — Аванс пропиваем. Аванс за непрожитую жизнь и несостоявшуюся любовь.
— Вы потом буйным не станете? — испугался вдруг Володя.
— Нет, я обычно растекаюсь, как мороженое, и стихами булькаю. Могу ещё песню спеть. Это не страшно?
— Не страшно, — улыбнулся Володя.
Павел направился, было, к магазину, но на полпути остановился и, обернувшись, прокричал:
— А вот если англичанина какого встретим, могу нарушить его дипломатическую неприкосновенность и абсолютно не по-джентльменски набить ему англосаксонское мурло. Американцев уже не могу, вдруг родственники будущего зятя окажутся. А этих сэров-пэров-лордов можно бить по мордов! — срифмовал он и снова двинулся к магазину.
4
Они сидели в квартире Егорыча уже третий час. В расход шла третья бутылка. После текилы и виски Словцов вдруг открыл коньяк, нарезав дольками лимон и наломав шоколад. Текилу «смазывали» солью, виски «проталкивали» мясными деликатесами, к коньяку кроме лимона и шоколада был ещё сыр трёх сортов. И вся эта взрывная смесь ещё не «ушатала» поэта, который все три часа говорил с редкими паузами, в которых позволялось вставить слово Володе. Среда, прилично захмелевший, с удивлением взирал на алкогольную стойкость сочинителя.