Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.
– Ты ж это что?
– приоткрыл глаза Сеньковский.
– Всерьез?
– А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.
– Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у!
– засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми!
– крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить.
– Ну и вон!
– крикнул Сеньковский.
– Вон выкатывай!
– Лакей легко шмыгнул в дверь.
Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.
– А ты теленок!
– и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.
– И жуешь, как теленок.
Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.
– А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что?
– И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился.
– А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?
Вавич захватил и держал в руке салфетку.
– Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу.
– Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?
Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.
– Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.
– Ну?
– и он щурился перед самым носом Виктора.
– Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.
– Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.
– "Отче наш" читаешь?
– И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.
Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.
– Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?
Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.
– Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во!
– Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.
Вавич глядел в селедку.
– Пей, что ли!
– почти крикнул Вавич.
– Спрашивали?
– всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.
– Да-да!
– протянул, будто нехотя.
– Нет, не тебя!
– сказал лакею.
Лакей проворно прикрыл дверь.
– Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.
Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:
– А-а-ах! ох-ах-ах!
Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.
– Это прямой в лузу!
– И Сеньковский взял со стола рюмку.
– А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек!
– закричал Сеньковский.
– Человек!
– Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.
– А как же?
– и Сеньковский замигал.
– В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!
– Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! вышло, будто звали, а он отвечал.
– Иду!
– еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.
– Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.
– Допить же надо - и пошли!
Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.
– А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.
– Допивай!
– сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.
– Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски.
– Тут есть жидовочка одна.
Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.
Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.
Чего серчать?
НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.
И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.
– Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.