Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
– Значит, работаете с ним?
– отрезал Рейендорф.
– Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?
– Это все равно... то есть в данном случае даже очень важно... В это время вошел чиновник в форменной тужурке.
– Звали?
Ротмистр вырвал листок блокнота.
– Через два часа чтоб здесь был, - и чиркнул ногтем по листку.
Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.
– Э!
– крикнул ротмистр.
– Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.
Башкин, сделав круг, подошел.
– Порядочные люди прощаются уходя, - ротмистр
– Да, да, - обиженно заворчал Башкин, - мальчишка, и очень важный. Его надо направить и...
– Чей?
– оборвал Рейендорф.
– Сын чиновника, гимназистик.
– В бабки играть учите? Это теперь? Да?
– Не в бабки, а потом увидите...
– Это не Коля?
– вдруг спросил ротмистр.
– Отец на почте? Фю-у! засвистел Рейендорф и зашагал по ковру.
– Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш!
– вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь.
– И послезавтра в пять здесь.
– До свиданья, - буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:
– Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.
– Коля!
– крикнул Башкин, едва завернул за угол.
– Коля!
Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,
нарочно ударял в грязь ногами - все равно, все равно теперь.
– Коля! Милый мой!
Тот самый
АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: "Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая... нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет... Сейчас если подбежать, перевязать..." Грудь подымалась, ноги сами дергались - бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась - куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома - вон там, там - Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену - там!
"Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей... Обыск, городовые - бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой... и ведь что они могут сделать с девушкой!"
– Господи!
– мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.
– Мум! Чего ты?
Анна Григорьевна вздрогнула.
Из темноты светила Санькина папироска.
– Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.
– Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна.
– Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.
– Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.
Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.
В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.
"9-е термидора" - да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: "Монтаньяры", "Третье сословие", как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.
"Ведь происходит величайшей важности общественное явление, - говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, - и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же".
Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.
"Еще раз обдумать, - говорил в уме Тиктин.
– Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества - с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства - с другой..."
– Два!
– прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал.
– Два-а... задумчиво произнес Андрей Степанович.
"А вот решил, - подумал с завистью Тиктин про Христа.
– Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил... на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал", - вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.
В это время во дворе затрещал электрический звонок - это над дворницкой. Настойчиво, зло - нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.
Тиктин слышал, как Санька и жена подбежали к окнам, потом в кухню, чтоб видеть во двор.
Тиктин встал, набрал воздуху в грудь и спокойной походкой прошел кухню.
Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.
– Не надо огня, - спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.
Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.
Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса - грубые окрики из-под ворот.
– Тс!
– шепнул, затаив дух, Тиктин.
Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку; вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.
– Ну, веди!
– И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?