Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
– Тс! Не кричите!
– тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.
– Действительно, чего мы орем!
– сказал Познанский и притянул плотнее дверь.
– Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?
– Ну а что? Что же?
– шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.
– Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит?
– Па-звольте! Позвольте!
– перебил всех Познанский.
– Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...
Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.
– Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...
– Кто меня проводит?
– все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.
– Это даже смешно, - сказал Израильсон.
– Ей-богу, это таки смешно.
Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.
– Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.
– Люди же хотят кушать, что?
Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.
Белый крест
ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.
Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".
Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.
Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.
Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.
– Ну что скажешь?
– и пристав ковырнул где-то далеко во рту.
– С добрым утром!
– сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.
Пристав опять заглянул и поморщился:
– Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку?
– и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.
Сорокин снова сморщил улыбку.
– Конечно-с.
– Что "конечно"?
– подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал.
– Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?
– Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.
– Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.
– Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.
– Да пусти ты... а, черт!
– и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу.
– А, дьявол! Тьфу!
– Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.
Сорокин пятился к двери.
Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.
– В чем мой грех?
– крикнул Сорокин.
Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.
– Грех мой в чем?
– крикнул еще громче Сорокин.
– Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, - скороговоркой заговорил пристав.
– Не можешь сказать? Нет?
– крепким солдатским голосом гремел Сорокин.
– А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?
Пристав краснел.
– Взятки кто брал?
– Сорокин топнул ногой вперед.
– Не я! Вот он крест и икона, - Сорокин махнул шапкой на образа, - поджигательством я не грешен, сам ты, сам ты...
– задыхался уж Сорокин, - сам ты... знаешь, сукиного сына, кто поджигает. Не знаешь? Сказать, сказать? Я двух арестантов поставлю - они тебя в плевке, прохвоста, утопят! Господину прокурору! Что? Сам, стерва, на стенку полезешь! Полезешь! Ах ты, рвань!
– и Сорокин замахнулся фуражкой.
Пристав, красный, с ярыми глазами, мигом махнул сапогом, и сапог стукнул по крепкому плечу, отскочил, а Сорокин уж толкнул, и пристав сел с размаху, и ахнула кровать. Сорокин уж ступил коленом на толстую ляжку, но пристав, плюя словами, кричал:
– А зятя, зятя твоего? Кто? Кто? А?
Сорокин вздохнул всем телом и выпученными глазами глядел на пристава.
– Что? Что?
– кричал уж пристав, вставая.
– А ты в морду лезть. Сол-дат!
У Сорокина были слезы в глазах.
– Вон!
– заорал всем нутром пристав и размахнулся ботфортом, и полетела чернильница со стола.
Сорокин бросился в двери, в сенях уж торчали двое городовых. Сорокин нахлобучивал фуражку.
– Вон его!
– орал вслед пристав, и сапог пролетел в сени. Городовой звякнул дверью, и Сорокин махнул одним шагом через всю лесенку.
Сорокина понесли ноги по улице, завернул в переулок, еще влево, на людей не глядя, где б их поменьше. Сзади как ветром холодным мело и гнало. И вот уж липкая грязенка и мокрые прутики, голые кустики. Сорокин не узнал городского сада, как по чужому месту заходил, и, когда три раза прошел мимо заколоченной будки, увидал, что кружит. Сел на скамейку, отломил прутик, зажевал, закусал вместе с губами. Опять вскочил и уж не по дорожке, а сквозь кусты пошел напролом. Но идти было некуда - черная решетка расставилась за кустами, а за ней проходят люди. И глядят. Сорокин повернул назад, цеплялся полами за кусты, вышел вон из сада и пошел наискось по площади, в глухую улицу, зашагал по ней ходко, вниз. И вдруг сзади: