Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
– Петр Саввич!
Сорокин прибавил шагу и вобрал голову в воротник, по самые уши.
"Бежит сзади. Не признаюсь, - решил Сорокин, - дураком так и пойду, будто не я".
– Петр Саввич!
– совсем забежала вперед, в самое лицо. Какая-то... улыбается.
Петр Саввич моргал бровями и не узнавал.
– Ну? Не узнали? Тайку Вавич не узнали?
– и Тайка бежала, пятясь задом, и глядела в самые глаза Сорокину.
– Вы не к нам, Петр Саввич? Идемте... Это ничего, что никогда не бывали!
Сорокин вдруг встал. Он узнал Тайку. И сразу покраснело серое лицо. Он замахал рукой вперед:
– Я туда, туда... Туда мне надо. У Тайки осунулось лицо.
– Куда?
– тревожным шепотом спросила Тая.
– Туда... к чертям!
– и Сорокин шагнул решительно. Застукал тяжелыми сапогами по мосткам. Он вышел на порожнее место. Двойным звоном постукивал молоток в черной кузнице на отлете, и тощая лошаденка на привязи стояла недвижимо, как деревянная. Петр Саввич стал загибать влево, топтал грязь по щиколотку.
"Губернатору сказать. Прийти и сказать: ваше превосходительство... все напраслина..." - И тут вспомнился сапог. "Никуда, никуда! А вот так и иди, сукин сын, - думал Сорокин, - иди, пока сдохнешь. Идут вон тучи: куда-нибудь, к себе идут. И церковь вон стоит - при месте стоит и для чего... А ты иди, иди и все тут!
– подгонял себя Сорокин.
– Никуда, иди, сукин сын. Греха нет, а все равно сапогом".
Он сам заметил, что взял направление на церковь - белую на сером небе. Он уж шел по кладбищу, по скользкой дорожке, и смотрел на понурые, усталые кресты. И вот решетчатый чугунный знакомый крест. Женина могилка. Спокойно и грустно стоял крест, раскрыв белые объятия.
– Серафимушка!
– сказал Сорокин и снял шапку.
Холодный ветер свежо обдул голову. Он смотрел на белый крест, казалось, что стоит это Серафима, стоит недвижно из земли и без глаз глядит на него: что, дескать, болезный мой?
Сорокин сел на край могилы. И вдруг показалось, что один, что нет Серафимы, а просто крест чугунный, и белая краска облезла. Он сидел боком и глядел в грязь дорожки. И вспомнил, как в родильном лежала уж вся простыней закрыта. Как туда вез и руку ему жала от боли, "Петруша, Петруша" приговаривала. И опять боком глаза видел белые Серафимовы объятья и двинься ближе и обоймет. И слезы навернулись, и дорожки не стало видно, а вот близко-близко руки Серафимушкины.
Самовар
– ВСЕ равно фактов нету!
– Филипп сказал это и кинул окурок в стакан. Наденька сидела, не раздеваясь, в мокром пальто, и глядела в пол. Разговоров этих я во как терпеть не могу.
– Филипп встал и провел пальцем по горлу, дернул.
– Во как!
Он шагнул по комнате и без надобности крепко тер сухие руки полотенцем.
– Убитые, убитые!
– иронически басил Филипп.
– Я вот пойду сейчас или тебя, скажем, понесет - и очень просто, что убьют. Вот и будут убитые, а это что? Факт? Пойдет дурак вроде давешнего и давай орать: вооруженное восстание! Трупы на улицах! Баррикады! Такому пулю в лоб. Провокатор же настоящий. А он просто дурак... и прохвост после этого.
Надя все глядела в пол. Молчала. Скрипнула стулом.
– Конечно, с револьвером против войск не пойдешь...
– пустым голосом сказала Надя.
– Так вот нечего, нечего, - подскочил Филипп, - нечего языком бить. И орать нечего!
– Я ж ничего и не говорю, - пожала Надя плечами.
– Ты не говоришь, другой не говорит, - кричал Филипп, - а выходит, что все орут, дерут дураки глотку, и вся шушваль за ними: оружия!
– Ну а если солдаты... вон в Екатеринославе в воздух стреляли...
– А народ врассыпную?
– Филипп присел и руки растопырил.
– Да? Так на черта собачьего им в них стрелять, их хлопушкой распугаешь. В воздух! А трупы? А трупы эти со страху поколели? Да?
Наденька подняла огонь в лампе. Огонь потрескивал, умирая.
– Я пойду!
– сказала Надя и вздохнула. Она встала.
– Куда ты пойдешь? Видала?
– и Филипп тыкал пальцем в часы, что висели над кроватью.
– Сдурела? Половина десятого. На!
– И Филипп снял часы и поднес к погасающей лампе.
– Во! Двадцать семь минут. Какая ходьба? Шабаш! Сиди до утра.
– Ну это мое дело. Чепуха, ну переночую в участке и все.
– И Надя решительно пошла к двери.
– Да слушай, брось. Ей-богу! Валя! Товарищ! Да я силом должен тебя не пустить.
– И Филипп загородил дверь.
– Давай сейчас лампу нальем, самовар взгреем. Верно! И за мной чисто - никто сюда не придет. Брось ты, ей-богу!
– и он тихонько толкал Надю в плечо назад.
Надя отдергивала плечо, отводила Филиппа рукой и двигалась к двери.
– Ладно мне трупы строить, - вдруг зло сказал Филипп и дернул Надю за плечо рывком, и она повернулась два раза в комнате и с размаху села на кровать. Она подняла раскрытые глаза на Филиппа и приоткрыла рот, и вдруг ярое лицо Филиппа стало в мелких улыбках - все лицо бросилось улыбаться, и Филипп быстро сел рядом.
– Наденька! Голубушка! Да не могу ж я этого! Не могу я терпеть этого! Господи Боже ты мой! Да нет. Не могу... чтоб в такой час. Да ведь я ж отвечу за это! Наденька, на самом деле.
Лампа трескала последним трепетом огня и вздрагивали вспышки. Филипп то обнимал Надю сзади за плечи, то вдруг бросал руку. Он подскочил к лампе, поднял огонь и снова уселся рядом - Надя не успела привстать.
– Да побудь ты со мной! Что же я, как шельма какой, выходит, в участок, что ли, от меня... так выходит? Не веришь, что ли, выходит? Выходит, я тебе верю во как!
– И Филипп сжал Надину руку повыше кисти. Надя задохнулась, не крикнула.
– А ты мне, значит, никак. Наденька! Слышь, Наденька, - и он крепко тряс ее за плечо.
– Надюшка, да скажи ты мне: вот побеги ты, Филька, сейчас через весь город и принеси мне... с дороги камушек, и я тебе побегу, босой побегу, и через всех фараонов пробегу, и сквозь черта-дьявола пройду. Хочешь, хоть сейчас? Пропади я пропадом!
– И Филипп отдернулся, будто встать.
– И смотрю я на тебя, ей-богу, маешься, маешься, родная ты моя, за чего, за кого маешься? И чего тебе в самом, ей-богу, деле, чего тебе! И куда тебе идти? Сымай ты салоп этот, ну его к черту, - и Филипп в полутьме рвал пуговки с петель на Наденькиной застежке. Он почти сдернул его с плеч, вскочил волчком.
– Я сейчас лампу на щуп налью. Один момент... Момент единственный...
– и Филипп звякал жестянкой, присев в углу с лампой.
– Эх, Наденька ты моя!
– вполголоса говорил Филипп; уж лампа горела у него в руках.
– Эх, вот она: раз и два, - и он обтер лампу и уж брякал умывальником в углу у двери.
– Да скидай ты салоп этот.
Наденька все недвижно сидела и следила глазами, как во сне: и видела, как чудом завертелся человек и как само все стало делаться, что он ни тронет, и не понимала слов, которые он говорил.
– Давай его сюда,- говорил, как катал слова, Филипп, и салоп уж висел на гвозде.
– Сейчас самовар греть будем.
– И он выкатился в коридор, и вот он уж с самоваром и гребет кошачьей хваткой красные уголья из печки. Давай, Надюшка, конфорку, давай веселей, вона на столе! Эх, мать моя! Филипп дернул вьюшку в печке, ткнул трубу самоварную, прижал дверкой. Чудо-дело у нас, во как! А чего у меня есть! Знаешь?
– и Филипп смеялся глазами в Надины глаза, и Наде казалось - шевелится и вертит все у него в зрачках: плутовство детское.
– А во всем городе хлеба корки нет? Да? А эвона что!
– и сдобную булку выхватил из-за спины Филька.
– Откеда? А вот и откеда! Бери чашки, ставь - вон на полке.