Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
И Надя подошла к полке и стала брать чашки - они были как новые и легкие, как бумажки, и глянули синими невиданными цветами и звякали внятно, как говорили. А Филипп дул в самовар как машина, и с треском сыпались искры из-под спуда. Проворной рукой шарил в печке и голой рукой хватал яркие уголья.
– Вот оно, как наши-то, саратовские, вона-вона!
– кидал уголь Филька.
– Хлеб-то режь, ты хозяйствуй, тамо на полке нож и весь инструмент.
Наденька взяла нож как свой, будто сейчас его опознала.
Анна Григорьевна стукнула в дверь.
–
– Кто? Кто? Войдите, входи, - торопливым голосом отозвался Андрей Степанович.
Анна Григорьевна тихонько открыла дверь. Муж стоял на столе, другая нога была на подоконнике. Он сморщил серьезную мину и замахал рукой.
– Тише, Бога ради, я слушаю.
– И он весь присунулся к окну и поднял ухо к открытой форточке.
Сырой тихий воздух не спеша входил в комнату, и Андрей Степанович выслушивал этот уличный воздух.
– Андрей...
– шепнула Анна Григорьевна.
– Да тише ты!
– раздраженно прошипел Андрей Степанович. Анна Григорьевна не двигалась. И вот, как песчинка на бумагу, упал далекий звук.
– Слыхала?
– шепнул Тиктин.
– Опять... два подряд.
– Тиктин осторожно, на цыпочках, стал слезать со стола.
Анна Григорьевна протянула руку, Тиктин молча оттолкнул и грузно прыгнул на ковер. Он сделал шаг и вдруг обернулся и выпятил лицо к Анне Григорьевне:
– В городе стрельба!
– он повернулся боком.
– Я говорю: Нади нет, Нади дома нет. Двенадцатый час, - голос дрожал у Анны Григорьевны.
– Черт! Безобразие!
– фыркнул Тиктин. И вдруг поднял брови и растерянно заговорил: - Почему нет? Нет ее почему? Совсем нет? Нет? В самом деле нет?
И Андрей Степанович широкими шагами пошел в двери. Он оглядывался по сторонам, по углам. В столовой Санька. Курит.
– Надя где?
– крикнул Андрей Степанович. Санька медленно повернул голову:
– Не приходила, значит, теперь до утра. С девяти ходьбы нет.
– Он отвернулся и сказал в стол: - Заночевала, значит, где-нибудь.
– Где?
– крикнул Тиктин.
– Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.
– Да ведь действительно глупо, - обратился Тиктин к жене, - ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.
– Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, - и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.
– Да мама, да что за глупости, ей-богу.
Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.
– На кого это... войско?
Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.
– В засаду, в участок, - сказал Санька и сдавил брови друг к другу.
– Пойди ты к ней, - сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.
– Ладно, - зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.
Самовар пел тонкой нотой.
– А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, - Филипп тер с силой колено.
Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками откашливался:
– Ах ты, черт... ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: "Ай! Батюшки, убивают!" - и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: "Филька, кричит, - стреляют".- "В кого?" - кричу - "В меня!" - кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. "Где стреляют?" - "У нас, в кухне, - кричит, - стреляло, еле живая, - кричит, - я выскочила". Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе!
– Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко.
– Ах ты, дура на колесах!
Наденька улыбалась. Потом подумала: "А вдруг это действительно смешно!"
– Я выношу этую бутылку, - и Филипп толкнул Надю в плечо, - выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
– Наливай еще! Ну тебя к шуту, - Филипп толкнул Наде свой стакан.
И вдруг самовар оборвал ноту.
Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
– А где Аннушка сейчас?
– Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
– Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс... Разговор все.
Надя остановила палец.
– Почему же? Идут же люди...
– А идут, так... так, - Филипп встал, - мой посуду и все тут.
Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
– Да что ты? Голубушка ты моя!
– И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась.
– Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
Надя чуть улыбнулась.
– Ей-бога!
– крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
– Да что ты, да вот он я!
– говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы: