Виктор Вавич (Книга 3)
Шрифт:
Ксендза не тшеба!
А это Кнэк.
– Я к вам.
Санька все собирал брови в серьезный вид.
– Вы начали. А не надо уже. Уж иначе и очень легко. Спасибо.
– Да я тут уж...
– Санька полез в карман. Кнэк мягко придержал Санькину руку.
– Не беспокойтесь.
– Кнэк стал сходить с лестницы. Они уж были в дверях.
– Скажите Башкину, - Кнэк на миг глянул Саньке в глаза, - что я его убью, где встречу: на улице, в церкви, в театре. Скажите ему, что товарища Короткова повесили. Этой ночью.
Кнэк приподнял шляпу, очень мягкую, ласковую такую шляпу.
Санька смотрел, как Кнэк улыбался, очень вежливо и так открыто, и Санька был рад, что вот такой, и с каким доверием, с каким уважением, и в то же время понятно, что не надо вместе идти.
"Это вот настоящий, настоящий", - думал Санька и шел, как тогда из гимназии с выпускным свидетельством, и улыбался - вежливо и снисходительно всем прохожим. "А он убьет, наверно, так и трахнет на первом же углу этого Башкина...
– И на миг запнулось дыхание.
– Повесили одного".
– Санька хотел перевести себя на давешнюю песню, не мог вспомнить.
Санька шел сбивчивыми ногами, чуть не толкнул даму. Подошел к витрине, глядел на выставленные подтяжки и хмурился, не видя. Вошел в чужой двор, отыскал уборную, оглянулся и быстро швырнул в дыру стальной квадрат.
– А нет, так займи!
– кричал Наде Филипп.
– У старухи поди займи. Ну чего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?
Полтинник этот на водку. Филипп не допил, а еще полбутылки , даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.
– Филя! Голова болит?
– Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит - ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.
– Да иди ж ты!
– Филипп обернулся, сморщился.
Надя вышла - на сырой темный двор, на веселый ветер - торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.
– Не заперто, входи! Кто?
– и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.
– Добрый вечер, - у Нади простой ласковый голос.
– А что надо?
– старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.
– Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.
– ...до утра, - прибавила Надя.
– Нету, может быть, - говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.
– Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть.
– И все ковыряет ножиком.
– А не дам!
– и повернулась всем лицом.
– Краля!
– Так и скажите, что...
– А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.
– Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху...
Наденька хлопнула за собой дверью.
– Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!
Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:
– Ну?
Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.
– Я не могу!
– и Надя кинула срыву шаль на кровать.
– Тьфу!
– Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.
– Да стой ты!
– кричал вдогонку Филипп.
– Чего ты?
Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.
– Ну вот, гляди!
– говорил Филипп.
– Это я ее полтинник послал спросить, - и Филипп кивнул большим пальцем за спину.
– Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.
– Нервная вполне, - говорил гость и поворачивал в руках фуражку.
– Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, через минуту говорил Филипп, - знают все тут, что я без делов.
В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:
– Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе...
– Да я тебя, сука...
– Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте.
– Рухлядь твою в смерть!
– Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи!
– кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.
Трубочка
КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.
Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.
– Не, не годится, Анелю.
Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.
– Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри!
– Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.
Анеля кивала головой.
– Нет, смотри, вот и другая!
– перевел ноготь Кнэк.
– Человек идет на смерть - снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу - трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.