Виктор Вавич (Книга 3)

Житков Борис Степанович

– Какая?
– Грачек устроил бутерброд.

– Да эта, барышня-крестьянка, как ее. В шали и в ботинках от Вейса.

– Кудрявцева?
– Грачек бровями повел на Вавича. Виктор подрагивающей рукой положил в рот кекс.

– Кудрявцева ли?
– спросил раскатисто полицмейстер.

– Да наверно Кудрявцева и есть. Дура, извините, она. Ей носки штопать. Выпустил. Без толку. Не богадельня.

– Xa, xa! Богадельня!
– полицмейстер закинул голову, потряхивался.

Смеялись следом и чиновники, негромко,

в меру.

– Да вы подливайте в чай коньяку, - говорила Варвара Андреевна. Доня! Подлей коньяку Адам Францевичу. Полицмейстер занес графинчик.

– Не-не!
– прикрыл рукой стакан Грачек.
– Никаких спиртов. Увольте.

– Ну, для новорожденной!
– Варвара Андреевна наклонила головку набок.

Когда Виктор прощался, Варвара Андреевна довольно громко сказала:

– А ваш-то старичок, мне говорили, кажется того - попивает.
– И она внушительно кивала головой.

Виктор смотрел, приоткрыв рот. Хотел сказать. Но чиновник подполз к ручке и оттеснил Вавича.

Виктор дома приказал Фроське:

– Собирай ужинать.

Но ужин уж стоял и ждал, прикрытый опрокинутыми тарелками. Фроська зажгла свет, ушлепала к себе в кухню. Виктор двигал с шумом стульями, уронил громко ножик. Груня не выходила.

– Аграфена Петровна, - громко сказал наконец Виктор, - на пару слов.

Виктор отпер дверь в Грунину комнату и крикнул:

– Очень важно, тут поговорить надо, а не...

Он оборвал речь, слышал, как в темноте заскрипела кровать, заворочалась Груня. Вышла, морщилась на свет, опять в этом желтом капоте, шаркала незастегнутыми ботинками, села напротив.

– Ну что?

– А вот то, - начал Виктор и подергал бровями вверх-вниз, - а вот то, что папаша-то ваш того!

И Виктор отогнул голову на плечо и щелкнул себя пальцем под скулой. Вышло хлестко, громко: шпок!

– Да-с! Говорили мне: по-па-хивает.
– И Виктор несколько раз мотнул от губ и напирал глазами на Груню. Груня хмуро поглядела себе в колени.

– А ты письмо от мамаши получил?
– и Груня сонно прищурилась на Виктора.

– Да, ну да, - дернулся Виктор.

– Она и мне писала. Пишет, чтоб рожать к ним ехать.

– Ну?
– Виктор зло глядел на Груню, на отекшее лицо, на сонные постельные волосы с пушинками.

– Что ну?
– ровным голосом говорила Груня.
– Тебя я спрашиваю.

– Да я?..
– и Виктору на миг страшно показалось, и вдруг ярко ударила надежда - один! и вот глаз бы этих прищуренных, на него прищуренных... иной раз так бы и трахнул тарелкой через стол. Тьфу! Еще угадает, что рад, - и Виктор нахмурился в пол и чувствовал, как смотрит ему в лоб Груня, нащупать мог бы это место.
– Да как хочешь, голубушка, - сказал через минуту Виктор и из-под бровей подглянул на Груню.

Груня медленно поднялась и, откинувшись назад, прошла, шаркая каблуками, к себе. Плотно и тихо притворила дверь.

Пиф-паф!

БЫЛО

совсем рано. Коля встал первый и тихонько чистил под краном зубы. И вдруг звонок. Коле показалось, что так и ждал, что сейчас позвонят. Коля положил на плиту щеточку и на цыпочках побежал отпирать.

Башкин с силой вмахнулся боком в дверь.

– Коля!
– уличным голосом вскрикнул Башкин.

– Тсс!
– Коля поднял мокрый палец, мотнул головой назад - спят.

Но в комнатах уже зашевелились.

– Идем, идем!
– шептал Башкин и тянул Колю в кухню.
– Коля! У меня к тебе просьба, величайшая просьба, - Башкин топтался от окна к плите. Коля! Проводи меня на вокзал, сейчас. Я сейчас уезжаю. Может быть, навсегда, навеки, как покойник. Насовсем!
– и Башкин, глядя в окно, притопнул ногой.

– Мне к обедне, - вполголоса говорил Коля, - записывают, кто не был. Коля взялся за щеточку.

– Но я тебя прошу!
– Башкин шагнул к Коле и с размаху прихлопнул, прижал руками плечи, потряс с судорогой.
– Поспеешь, милый мальчик мой, в половине восьмого поезд.
– Башкин вынул часы и совал их Коле, чуть не мочил под краном.
– Мне непременно, непременно, чтоб ты!

– Мы тоже, может быть, едем. К папе. В Сибирь. И все продаем.
– У Коли басовито даже вышло, и все устанавливал щетку в стаканчик, не глядел на Башкина. Не спеша, закрывал порошок. Все вниз глядел.

– Мне нельзя ни минуты оставаться, - Башкин снова затоптался у плиты. Он схватил с плиты поваренную ложку, прижал к груди и глядел в окно. Коля! Ведь есть Бог?
– вдруг повернулся Башкин.
– Ну, хоть еврейский, хоть какой-нибудь Бог?

Коля тер нахмуренное лицо полотенцем. Башкин все стоял, весь наклонившись вперед.

– Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.

И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.

– Коля! Коля!
– почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.

– Что такое? Что такое это?
– и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина.
– Ах, - она сунулась назад в двери, - а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?

– Да я не хочу с ним, - слышал Башкин Колин голос из комнаты, - опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.

– Можно? Можно?
– стучался Башкин в дверь.

– Войдите.

Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.

– Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит... всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!

– Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас!
– из-за двери голос Колиной мамы - булавки, должно быть, во рту, одевается.