Виктор Вавич (Книга 3)
Шрифт:
– Мы о разных вещах говорим!
– крикнул Тиктин.
– Я о русском народе, - гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, - а вы о чем, я не знаю.
– А я говорю о правительстве, - Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, - о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.
– А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух... народный?
– Простите!
– и Тиктин строго взглянул на гостя.
– Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану.
– Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.
В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.
– Виновата!
– прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.
– Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, - говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.
Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.
Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.
– Чаю-то стакан выпей, - Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.
– Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно.
– Надя с болью отмахивалась головой.
Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.
– Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! Надя зло била кулачком по коленке.
– Да он несчастный, - шепотом говорила Анна Григорьевна.
– Да, да! Несчастный!
– и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух.
– Несчастный, несчастный, - Наденька мотала головой, глядела в темный потолок.
– У него голова болит после удара этого. Он забывает... Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может.
– Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом.
– А не орать пошлости! Пошлости!
– громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.
Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.
– А я не могу! Я дура! Дура, дура!
– вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.
– Дуняша, - тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, - воды!
А из прихожей густым голосом кто-то долбил:
– Эка - повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке...
Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.
– Qu'est-ce qu'il est arrive?* Ax, виноват, - обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.
– --------------------------------
* Что случилось? (фр.)
Не потому
ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: "Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе..." И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня - невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.
Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. "Что ж это? Как арестант, в камере словно бы". Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.
Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку - в числе прочего Грунюшка снарядила, - покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.
Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.
– Чаю? Нет, не буду - И через секунду крикнул в дверь - А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень!
– И Башкин торопливо зашагал по комнате - Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо!
– громко, на всю комнату, сказал Башкин.
И представлялось шумный угол, прохожие, конки - и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.
– Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.
– Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.
– Благовещенье завтра, чего это?
– Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.
– Да что вы! что вы?
– хозяйка бросила кофейник на поднос.
– Нет, серьезно. Вот вам крест!
– Башкин перекрестился.
– Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.
– А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала?
– Башкин вскочил, заходил - Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим - сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.
– И уезжать даже. Полиция?
– Хозяйка привстала.
– Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром?
– Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки
Марья Софроновна опустила глаза.
– Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.
Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.