Виктор Вавич (Книга 3)
Шрифт:
– Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть!
– Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону - Марья Софроновна! Пожалуйста!
– вскрикнул Башкин - Газету! Сегодняшнюю!
Хозяйка вскочила.
– Несу, несу!
Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.
– Раз! два! три!
– задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.
– Вот, вот, нашла!
– и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.
– Говорите скоро конь или лошадь?
– крикнул он хозяйке.
– Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.
– Вам, конечно, все равно. Всем все равно!
– крикнул Башкин Убирайтесь!
– Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.
В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.
– Не потому! Не потому!
– говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое!
– слышал Санька.
Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.
– Да не торопи!
– Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо.
– Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.
И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.
– ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.
– Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике!
– крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.
Алешка постучал пустой кружкой.
– Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.
"О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...
– А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.
– Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего.
– И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего.
– "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.
– Ты чего так смотришь? Кошу немного... Это он давил мне глаза... еще лучше стал видеть.
– Алешка отвернулся.
– Ну, получите же!
Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.
– Человек!
– крикнул Алешка.
– Не спешите.
Санька дернулся на этот ровный голос.
Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.
– Я передал!
– сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.
– Очень благодарен, - и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.
– Садитесь, садитесь!
– Нет, мне надо. Серьезно.
– Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы.
– Правда, опоздал.
– И стал протискиваться к дверям.
Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.
– Экстренное приложенье!
– звонкой нотой пел мальчишка.
Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:
ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА".
И потом жирно цифра - 175 тысяч.
Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: "и никого, вообразите, не поймали..." "Прожгли автогеном. Прямо американцы!" - и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел "Экстренное приложение".
За обедом отец сказал:
– Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:
– Теперь вот вопрос: мне!
– и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. Мне - стрелять или не стрелять?
Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.
– Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках - руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да!
– почти крикнул Андрей Степанович.
– Это распоряжение, всем выдали! Так вот - в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, - и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.
– Да, во всяком случае...
– начала Анна Григорьевна.
– Нет, нет, нет!
– затряс головой Андрей Степанович.
– Тут абсолютно ничего знать нельзя, - и он наклонился к тарелке.
– Абсолютно!.. абсолютно!
– притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал.
– Абсолютно!
Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас - дома ли только. Ох, коли б дома.
– Филя, Филенька!
– шептала Надя.
– И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, - и подымались, дергались локти под шалью.
– Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить.
– И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно.
– Филенька!
– дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.