Виктор Вавич (Книга 3)
Шрифт:
– Здравствуй, здравствуй! По письму по твоему прикатил!
– он положил Викторову руку к себе на ладонь, а другой прихлопнул с размаху. Сунулся поцеловаться. Но Виктора качнуло назад. Поцелуй не вышел Груня спускала ноги с кровати В желтом капоте Исподлобья глядела на Виктора, на отца.
– Откуда же?
– и Петр Саввич выпустил Викторову руку - Гуляли?
– и шаг отступил назад
– Чай пить будешь?
– Груня смотрела в стену на ходу
– А непременно, не-непременно. Очень рад. С начальством, - сказал Вавич, когда Груня вышла, и моргнул бровями.
– Да-да, - говорил Петр Саввич торопливым голоском, - знаю, знаю. Это уж как же Не откажешься тут. Тут уж конечно. Куда деться?
– Хочешь служить, -
– и Виктор помахал пальцем перед носом у Петра Саввича. Даже чуть хлопнул по кончику. Служить надо уметь, - говорил Виктор в столовой, откинулся на кресле. И вдруг глянул на Груню. Груня тяжелыми глазами глядела из-за медного чайника с того конца стола.
– А чего?
– Виктор подкинул подбородком на Груню. Теперь, голубушка, уметь надо. А не шляпой... какой.
Петр Саввич покачивался на стуле и тер в такт коленки. Он глядел на Виктора и мигал меленько.
– Пей да ложись, лучше будет, - сказала хмуро Груня, - наслужился. Груня запахнула крепче желтый капот, встала, вышла из комнаты.
Петр Саввич поднял брови и чуть дернулся головой за Груней и скорей замигал на Виктора. Нагнулся.
– Женщины не понимают, - прошептал Петр Саввич.
– А чего там?
– громко говорил Виктор.
– Очень просто. Вон пять человек городового охраняют, а я один... один хочу.
– Виктор сел в кресле боком.
– А почему охрана - понятно: запросили городовых-то! Ах, грабят! Ах, режут! Ой, гевалт!
– кричал Виктор.
– Что? Не вкусно? Пожалуйста - вот вам городовые, так умейте беречь. А то бьют, как баранов, на каждом углу, а все смотрят. Когда вот жидов стали бить, так "ой-вей, где городовой?" Городовой пусть ото всего... ото всего народа пусть заслонит, - и Виктор растопырил руки.
– А когда городовых стреляют, так это так и надо! Кто ж за городового-то!
– орал Виктор.
Он встал. За спиной Фроська затворила дверь из коридора.
– Спит как бы, быть может, мешали, - сказал Сорокин шепотом.
– Спать? А сейчас спросим!
– и Виктор криво застукал в дверь - к Груне.
У Груни было темно.
– Мешаем? Спать, спрашиваю, мешаем?
– громко, с треском спрашивал Виктор.
Никто из темноты не ответил.
– Как угодно-с!
– Виктор повернул назад, дернул дверь. Дверь отскочила назад, возился, запирал. А тут Петр Саввич все шепотком:
– Да и мне с дороги... того, ко сну, что ли, вроде. Виктор еще раз дернул дверь:
– Как угодно-с.
Он сел на свое место. Петра Саввича не было.
– Как угодно-с, - сказал вполголоса Виктор один в столовой и вытащил толстую папиросу "Реноме". И звенело в ушах.
– А и черт с вами, - громко сказал Виктор в пустой комнате, подцепил двумя пальцами графинчик, опрокинул горчицу и пошел к себе. Свет так и оставил гореть.
– Пожалуйста, не мое это дело.
Он зажег свет у себя и стал пристраивать на стол графинчик, и вдруг письмо. Нитяным незнакомым почерком адрес. А черт с ней - просительница. Виктор сел в кресло. А как она, Женя-то! На диване ловил, а она рыбкой раз! раз! Наши не могут, наши коровы.
– Хоть дои!
– сказал вслух Виктор.
– Доить впору.
– И вспомнил, каким весом прошла Груня в желтом капоте.
– А ты рыбкой, - шептал Вавич. И вдруг страшно стало, что Сеньковский разболтает. А не от нее ли письмо? А вдруг? И Виктор схватил конверт и быстро вскрыл.
Ровными паутинными буквами крупно записан лист.
"Дорогой Виктор, Витя, дитя мое родное. Не удивляйся, это мама тебе пишет. У нас несчастье. Я встала, а Тая слегла. Да и не слегла даже, а хуже того, в больнице она сейчас в земской, в психиатрическом, во втором женском отделении. Я хожу каждый день - пять верст туда, знаешь. И
Твоя мама.
Какое исцеление-то мое горькое".
Виктор запыхался, пока читал письмо. Он оглянулся опасливо, не видал ли кто. На цыпочках вышел в столовую, погасил свет, запер дверь на ключ и снова стал читать, чтоб лучше расслышать буквы.
Канавка
САНЬКА обгородил воском канавку на стальном квадрате. Канавку в виде буквы Т. Спросят - оригинальная доска на двери, выжигаю буквы. В канавку налил царской водки. И вздрагивала рука, когда лил, в голове виделось: ночь, потайные фонарики, шепотом, и страшно, а им все равно, и чья-то воля держит, и нельзя уйти, ноги дрожат, как тогда на лестнице в медицинском. И не уголовщина, конечно, не уголовщина, коли Алешка. Именно потому и не уголовщина, что прожигать. У воров специалисты-взломщики, отмычники. Да почему непременно меня попросят? Не решусь отказаться. Санька ясно представил, как Алешка скажет: поможешь, что ли? И непременно равнодушно придется сказать: отчего ж, можно. Ведь из трусости только можно отказать, потому что, наверное, на революционные цели.
И Санька и надеялся и боялся, что с кислотой ничего выйдет. Санька прождал пять минут и смыл кислоту. Смерить, сколько за пять минут проела. Никто не подошел к вытяжному шкафу, никто не глядел, с чем возился Санька.
Было утреннее время, никто еще не приходил, и только служитель Тадеуш полоскал новые колбы под краном и тихо пел. И веселое такое пел, короткими кусочками. Санька подошел к большому окну, разглядеть, смерить, высоко, поверх всех домов, видно и неба сколько, будто первый раз увидал. И облака клубом идут, по-весеннему, прут небом лихо, стаей. И небо за ними веселым глазом мелькнет - скроется. А Тадеуш мазурку наладил какую-то.
Мувье паненка,
Цо те разбендзе.
И в Саньку лихой дух вошел.
Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!
И Санька совсем веселым разбойником глядел и щурился в канавку, будто нож отточил и пробует. И на облака глянул, как на товарищей, и подтянул Тадеушу:
Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!
Проело мало, на три четверти миллиметра. Санька завернул квадрат в фильтровальную бумагу, сунул в карман, запел под Тадеуша:
С этим не вышло,
Другим пособим!
И захотелось на улицу, новым духом всех оглядеть. Стукнул дорогой Тадеуша по плечу:
Другим пособим!
– А нам кто пособлять будет?
– смеялся Тадеуш, тряс мокрые руки.
Санька бежал по внутренней лестнице и стукал кулаком по перилам все под мазурку:
Hex поховаюць,
Ксендза не тшеба!
Санька круто поворачивал на последней площадке, не глядел на встречного, и тот вдруг положил ему на плечо руку. Санька с разгону пролетел две ступеньки и все еще пел в уме: