Виктор
Шрифт:
– Весьма оригинальная мысль.
– А зря вы иронизируете. Обычно создателя представляют себе этаким владельцем доходного дома, который, создав наш Мир и заселив его всевозможными тварями, включая и человека, строго следит теперь за порядком в своих угодьях. При этом чуть ли не каждый из нас считает своим долгом указывать ему, как надлежит поступать, называя свои придирки молитвами. Дай нам то, сделай так, почему ты так поступил… и так далее. Разве не подобные требования являются сутью наших молитв? И разве можно назвать творцом того, кто только и делает, что разбирает весь этот нескончаемый поток прошений и жалоб? Неужели наш создатель является столь жалким существом? – неустанно спрашивал я себя.
– И каков был ваш ответ на эти вопросы?
– Ответ пришёл как озарение, словно сам Творец или один из его ангелов нашептал мне его на ухо. Наш создатель – творец, причём творец в том смысле, в котором мы называем творцами художников и литераторов. Повинуясь своему вдохновению, он создаёт Мир, как писатель создаёт свой роман. И для того, чтобы этот роман-вселенная получился хорошим, в нём должны быть свои интриги, свои радости и страдания, свои возвышенные и низкие места… Ведь только таким и может быть поистине гениальное творение. И, как творца, его волнует совсем не добро и зло, награды и наказания, не говоря уже о нашем раболепии и лести, а суть совершенства его творения, в котором каждый из нас лишь элемент всеобщего чуда. А раз так, то пошло стенать и жаловаться на несправедливость или упрекать кого-то за неприглядность его роли в этом творении. Разве кто-нибудь упрекает Шекспира за поведение его героев? Разве можно назвать преступником господина Дюма только за то, что он положил на страницах своих романов не одну дюжину ни в чём не повинных людей? Конечно же, мы не обвиняем этих людей, и более того, с удовольствием читаем их произведения, почитаем их за талант и так далее. Надеюсь, вы мне простите некий сумбур в изложении своих мыслей.
– Весь мир театр, а люди в нём актёры? Кажется, так об этом говорил Шекспир?
– Весьма близко к истине.
– И что же нам в таком случае остаётся? Играть свои роли? Но мы не знаем сценария. Импровизировать? Но тогда мы становимся соавторами. Не об этом ли образе и подобии идёт речь в книге? И какова, как вы думаете, во всём этом роль, отведённая нам?
– Ну, на счёт соавторства, это вряд ли. Слишком уж мы мелки для такой роли, я имею в виду человечество в целом, не говоря уже об отдельно взятых представителях этого вида бесхвостых обезьян. Актёры… несомненно. Только маленькие актёры для маленьких ролей. Этакий блошиный цирк в стране гигантов или снующие по сцене муравьи…
– Не слишком как-то вы почитаете род человеческий, – перебил его Виктор.
– Людям свойственно заноситься в своей гордыне, я же стараюсь помнить о масштабе вселенной. Но я не договорил. Если использовать образ театра, то существование любого театра лишается всякого смысла без ещё одной категории участников представления, а именно без зрителя. Казалось бы, что может быть очевидней, однако, эту мысль почему-то мы постоянно упускаем из виду. Вот когда я это понял, я решил найти дорогу в зрительный зал. С тех пор именно достижению этой цели я отдаю все свои силы.
– И как ваши успехи?
– Пока ещё никак. Но поверьте, игра стоит свеч. Только представьте себе: стать зрителем, узреть пусть даже на одно мгновение всё величие мироздания. Разве есть что-то, что могло бы с этим сравниться?
– Не знаю. Но, думаете, это возможно?
– Не так давно люди считали невозможным появление железных кораблей. Но я бы всё-таки хотел вернуться к началу нашей беседы, а именно к вопросу о небольшой финансовой помощи…
– Держите, – Виктор вытащил из кармана около двух фунтов.
– Но ведь это целое состояние! – воскликнул философ.
– Что ж, вы его заслужили.
– Нельзя быть столь щедрым с людьми. Они редко прощают чужое великодушие, – предостерёг философ, поспешно пряча деньги в карман.
– А здесь вы правы на все сто, – согласился с ним Виктор. – Считайте эти деньги гонораром за свой последний совет. А теперь извините, но мне пора спать. Прощайте.
20
– А ты, оказывается, мастер очаровывать людей, – сообщил Эрни Виктору, едва они столкнулись в парке во время утренней прогулки верхом, – все только о тебе и говорят.
– Вряд ли это соответствует действительности, – ответил Виктор.
– Если уж что-то и не соответствует действительности в нашем подлунном мире, так это сама действительность.
– Извини, но от философии с утра у меня бывает изжога.
– Хорошо, к чёрту философию. Но, надеюсь, от взывания к справедливости у тебя не бывает подагры, коликов или, не дай бог, геморроя?
– Смотря что понимать под справедливостью.
– Надеюсь, ты не станешь отрицать, что в какой-то степени своим успехом ты всё же обязан и мне.
Виктор действительно стал гвоздём сезона, но исключительно с подачи леди Чарстлей, которая во время очередного духовного эксперимента как бы между прочим поведала своим гостям, что видела ауру Виктора, и что он не тот, за кого себя выдаёт, а весьма загадочная мистическая персона как минимум уровня Блаватской. Именно этот ореол таинственности и стал магическим ключом, открывшим перед ним врата лондонского света.
О Викторе заговорили как о воскресшем Сен-Жермене, о вернувшемся для возобновления своих трудов Христиане Розенкрейце и даже как о самом Сатане. Разумеется, после всех этих слухов светские львицы и даже львы выстроились в очередь, чтобы заполучить Виктора к себе на приём. Он же старался никому не отказывать – ведь именно за этим его и отправили в Лондон. И чем быстрее он сможет выполнить задание, тем быстрее сможет вернуться к Жозефине, разлука с которой с каждым днём становилась всё более невыносимой. Виктор чувствовал себя так, словно у его души разом разболелись все зубы. И если на людях он мог как-то переносить свои страдания, то наедине с собой они становились во сто крат сильнее. В результате он всё время старался бывать на людях и возвращался домой, предельно себя измотав, чтобы, едва добравшись до подушки, проваливаться в глубокий сон.
– В какой-то степени, – согласился Виктор, вспомнив, что к леди Чарстлей он попал в самый благоприятный для этого момент исключительно благодаря болтовне Эрни.
– В результате, – продолжил Эрни развивать свою мысль, – я остался чуть ли не единственным достойным внимания человеком, которого ты этим вниманием так и не удостоил.
– Наверно, это потому, что в последнее время тебе прекрасно удавалось от всех скрываться, в том числе и от нас, как индейцам в своих прериях, – вмешался Эшли, с которым, как обычно, Виктор и катался верхом.
– Это потому, что я скоропостижно был вызван к тёте Гонории в её хартфордширское поместье, разгонять тоску у её пекинесов.
– Ну и как тебе отдыхалось в деревне?
– Невыносимо! Полный дом народа, это не считая слуг и кишмя кишащих собак, но ни поговорить, ни поволочиться… Все или пять минут как помолвлены или столь ужасны, что, глядя на них, начинаешь жалеть, что наши женщины не занавешивают чёрной тряпкой лицо, как это принято на исламском Востоке. Одним словом, все на редкость скучны, провинциальны и настолько неинтересны, что вся их биография написана на их постных лицах. А как там подают хлеб!..