Вила Мандалина
Шрифт:
В растерянной задумчивости я стоял на дороге и таращился на вывеску, перебирая все возможности, способные привести к тому, что я сейчас видел, вспомнил, конечно, и тот шуточный совет, который дал Иванке после встречи со странной женщиной в белом.
Под бежевыми маркизами стоят несколько столиков, за которыми по незапамятному обычаю проводят свои утра местные мужчины, – я имею в виду тех из них, которые живут неподалёку. А неподалёку, исходя из местных расстояний, значит в шаговой доступности.
Мужчины, сидевшие в то утро у Иванки, оценили моё недоумение. Некоторые были мне знакомы и пригласили присесть.
Радко усмехнулся, переглянувшись с неизвестным мне мужчиной. И с лукавой улыбкой кивком лохматой головы предложил мне заглянуть внутрь, что я и сделал не без любопытства, но и не без опаски.
Внешне ничего не изменилось, если не считать пары новых стульев. Стойка с напитками пестрела привычным разноцветьем бутылок и банок, но тут со стены на меня глянула Иванка, да в таком обличье, что я потерял дар речи. Эта была не та Иванка в сетчатых чулках, это была дама, чей муж ведёт обширную торговлю с Левантом, а то – бери выше – бьётся, не щадя живота, с турками у Кастельнуово, обвязав запястье той руки, которая разит неверных, платком из китайского шёлка, – волшебным талисманом, подаренным любимой на удачу.
Над так называемым новым Богородичным храмом метрах в двухстах выше прозябает старый. Двор его сплошь устлан могильными плитами и, попадая туда, ступаешь буквально по останкам. В большинстве из них зияют дыры, проделанные грабителями, и своим безобразием они живо напоминают отверстия, которые красный долгоносик оставляет на стволах несчастных пальм. Многие надгробия украшены рыцарскими шлемами, увитыми каменными лентами с латинскими девизами. Сейчас уже сложно сказать, были ли то местные выскочки, а вполне возможно, что и пилигримы, настоящие потомки лангобардов, нашедшие на этой горе своё последнее пристанище. На нескольких крышках имелись барельефы, представлявшие усопших в полный рост, облачённых по моде начала XVIII столетия, с кольцами на пальцах скрещённых рук, с палашами у пояса, снабжёнными витыми эфесами – в таком виде, вероятно, они и покоились под своими дырявыми крышками, в истлевшей одежде, только уже без своего оружия и украшений, ставших добычей бессовестных грабителей.
На доме Иванки, хотя и довольно старой постройки, первый этаж которого занимало кафе, а второй служил жильём, никакого герба не было, так что едва ли она могла похвалиться знатным происхождением. Тут художник явно ей польстил, но эта слабость была ничто в сравнении с силой таланта, которая позволила ему так глубоко заглянуть в её душу.
Словом, мне стало ясно, что за время моего отсутствия здесь разыгрались какие-то драматические события: говорю «драматические», потому что, честное слово, хватит с нас трагедий.
Я всё ещё не сводил взгляд с портрета, когда из подсобки показалась Иванка. Меня обдало новой волной удивления: на ней были надеты светлая кофточка от «Ивко», строгие тёмно-синие брюки капри и итальянские балетки «Paradiso». Сейчас она была похожа не на прирождённую бокезку, а на европейскую туристку. В тех обстоятельствах, о которых я рассказываю, такой наряд был подобен смене строя в Северной Корее. Иванка посмотрела на меня таким торжествующим взглядом, что я с досадой потёр подбородок, чисто выбритый по случаю приезда. Но, что делает честь её проницательности, выражение моего лица она считала верно.
– Что будешь, друг? – спросила она, не переставая улыбаться. – Добро дошли!
– «Оленёнка», – сказал я. – А лучше трёх. «Jelen» – так называлось пиво, которое мне нравилось. У Радко я намеревался что-нибудь выпытать и чувствовал, что разговор может затянуться. Иванка чинно поставила было пиво на поднос, готовясь свершить свои обязанности, но я, ещё раз глянув на портрет, мягко приостановил её действия и заказ унёс сам.
Историю Иванки до тех дней можно было назвать простой и трагичной. Её отец, потомственный моряк, «загинул» в море, оставив её с братом на руках у матери, которой, собственно, и принадлежала популярная забегаловка. Скоро у матери случилась опухоль мозга, и она умерла.
Иванка хотела учиться на врача, но брат её ещё посещал школу, да вдобавок учился на трубе, состоя членом детского оркестра в Которе, и ради него Иванке пришлось взять семейное дело в свои руки.
Несмотря на то что её кафе называлось «Среча», Иванку считали «несреченой», взбалмошной, что было отчасти справедливо, а то прилагали к ней зловещее «несречна», что было верно только в том случае, если переводить это слово не как «несчастная», а как «незадачливая».
Если бы название кафе родилось в её голове, можно было бы понять это как заклинание, однако оно было дано в те времена, когда семья ещё не понесла никаких потерь. Счастье относительно, смотря по тому, как его понимать. Если видеть под ним полноценную жизнь, лишённую происшествий, то в этом случае действительно у Иванки были проблемы, но если, как некогда выразился Глеб Успенский, иметь в виду угол, в котором бы теплилось какое-нибудь родное чувство, всю жизнь дающее право ощущать себя не чужим на земле, то счастье находилось на её стороне. А когда припомнишь мнение о его скоротечности, непостоянстве, то вопрос представляется почти неразрешимым.
Я человек сторонний, и многие условности местной жизни навсегда останутся для меня прикровенными, тем не менее, мне всегда казалось, что Иванка – одна из самых завидных невест на побережье, и тот факт, что женихи не осаждали её крепость, а минутными поклонниками выступали хлебнувшие лишнего посетители, приводило меня в недоумение.
Иванка была бойкой, по-житейски смышлёной и отзывчивой девушкой, но вот своей внешности с каким-то упрямством придавала вульгарности. Тот, кто слышал о моей нашумевшей истории с камелией, возможно, припомнит, что символами упомянутого качества, главным образом, выступала заколка в виде слова «love» и розовые угги, но в последнем я совсем не уверен и добавляю ради красного словца.
Страсть её к сомнительным предметам туалета некоторое время и для меня оставалось загадкой, которую я склонен был решать известной провинциальностью Врдолы, но скоро сообразил, что вульгарность нарочита и не имеет ничего общего с её натурой, а является криком души, вызовом обстоятельствам, трогательным призывом, сигналом «SOS».
Когда я вышел из помещения, Радко с нетерпеливым ожиданием обратил ко мне своё всегда красное лицо – следствие слияния загара и алкоголя, тот самый синтез, третий путь, антипод бинарным оппозициям, за которым Алексей Артамонович усматривал будущее. Я уселся лицом к морю, молча сделал несколько глотков и сказал: