Вила Мандалина
Шрифт:
Антоне тоже был не в восторге от вступления в НАТО. Черногорский телевизор говорил, что телевизор российский представляет Черногорию как самое опасное место на земле, и Антоне пребывал в невесёлых раздумьях, будут ли и англичане и всякие другие пить козье молоко и брать напрокат его потрёпанную лодку, если русские подарят свою неприхотливость каким-то другим краям? И это, действительно, был тот ещё вопрос.
Отныне наш замысел взобраться на крепость, сорванный вещим упрямством Якоба, в глазах Юры приобретал истинный, возвышенный смысл. Идея вновь осенить бухту Андреевским флагом настолько им овладела, что он попросил московских
– Да ты спятил? – узнав об этом, возмутилась его жена. – За такую шутку нас отсюда выдворят! И куда мы денемся?
– Вернёмся домой, – в запальчивости ответил Юра.
– Можно в Крым, – заметил я невозмутимо. – Климат похожий. Гор полно. А на них – генуэзские крепости. Вот где флаги вешать. Кстати, Степан Андреевич Санковский, офис которого – назовём это так – располагался в палате Ломбарди, два года перед смертью был градоначальником Феодосии.
Юра сник. Судя по его кислой мине, ни становиться крымским колонистом, ни осваивать дальневосточный гектар охоты у него не было.
– Нет, подумать только, такая была любовь, и на тебе – НАТО.
– Сколько домов во Врдоле? – спросил я.
– Двести-то будет, – отозвался несколько сбитый с толку Юра, обратив к жене вопросительный взгляд.
– А сколько из них принадлежит русским?
– Вроде, сорок.
– А сколько в заливе таких Врдол? Ну, вот мы их и завоевали, – подмигнул я хозяйке. – А будет ещё больше… Впрочем, – поправил я сам себя, – «завоевали» – слово неуместное. Лучше скажем так: просто мы опять вместе. Нас тоже в очередной раз завоевали, так что уж притулимся где-нибудь здесь… Как-никак братья-славяне… Друзья! – торжественно возгласил я. – Народы опять пришли в движение, и великое переселение началось вновь, и если некогда российские орлы и впрямь облетели орлов римских, то в данном случае участь означенных орлов будет одинаково незавидна.
Но Юра не внял моему дурачеству и причитания о поруганной любви продолжились.
– Да любовь никуда не делась, – сказал я. – Но даже и в любви каждый хочет оставаться самим собой.
Тогда как моя речь отдавала делано весёлым шутовством, Юра воспарил.
– В любви надо сливаться, – поэтично произнёс он.
– Дождёшься от тебя этого слияния, – не смущаясь моим присутствием, ляпнула его жена.
Прозвучали и некоторые другие слова, ясно показавшие, что назревает семейная сцена. К счастью, дети были ещё в школе, и я подумал, что только андрогинность, только она, в том числе и политическая, чаемая Алексеем Артамоновичем, спасёт нас от всего этого. Но вот какие вызовы она предложит взамен – даже думать об этом было страшно.
Тут я очень кстати поперхнулся сушёным инжиром, которым меня угощали, и откашливался долго и мучительно, так что обеспокоенные супруги стучали меня по спине, пытались влить в меня воду, и когда приступ утих, на радостях решили не ссориться. По крайней мере не сейчас.
– Что ни говори, – сказал Юра, – а забраться туда надо.
– Только без флага, – поставил я условие.
– Да уж, – сдался он и добавил через пару секунд раздумий, скорее всего, посвящённых трём Якобам. – Если опять, конечно, чего-нибудь не произойдёт.
Но, как известно, что-то неизменно происходит, и последовательность событий определяет… Тут мысль моя запнулась и я уже не в первый
А Алексей Артамонович, как назло, был в эти дни в Кракове, на конференции, которую проводил Ягеллонский университет.
Иванка
Было дело, я обещал посвятить несколько страниц Иванке – владелице кафе «Среча» во Врдоле. Такова моя натура, что обещания свои я стараюсь выполнять или хотя бы прилагаю к этому усилия. Говорю я об этом отнюдь не в похвалу себе, потому что твёрдо уверен в генетическом происхождении как человеческих достоинств, так и их недостатков.
В Москве бывает сложно сосредоточиться. В тот год меня пригласили стать членом жюри одного фестиваля документальных фильмов. Пришлось пересмотреть несколько десятков картин: тут были истории про таёжных охотников, про сельскую школу, где учится всего один ученик, про кукушку, про заброшенный поморский маяк, – всего не упомянешь. И с печалью я осознал, что мы совсем не знаем своей страны, не знаем себя, а то, что удаётся узнать, тут же разветвляется всё новыми загадками, и конца этому не видно.
В конкурсе, к моему удовольствию, участвовала и лента о летнем отдыхе в Будве, давно уже превратившейся в какой-то клон Анапы. Операторская работа была выше всяких похвал, и я любовался знакомыми местами, поражаясь, как по-разному видят люди, казалось бы, одно и то же, а вот фильм в целом вызвал во мне неприятные чувства. Его герои-старшеклассники излишне выпячивали своё благополучие как бы в ущерб миллионам российских детей, никогда не видевших моря. Такое ли уж это страшное упущение, решить не берусь. Наверное, всё-таки да.
Кроме того, Врдола до такой степени втянула меня в садоводство, что я напрочь забыл о человеческой душе. Так что я вынужден извиниться за эту задержку перед теми читателями, которые следят за моими записками.
Когда я улетал из Москвы, мокрый снег засыпал улицы, и вереницы оранжевых машин как проклятые днём и ночью ползали по простылым улицам. Алексея Артамоновича надо было ждать только через две недели, о чём он уведомил меня электронным письмом, присовокупив, что в результате усиленных штудий ему открылось, что у Гомера слово «честь» всегда означает долю добычи. Что в славянских языках, уж в сербском-то точно, «а» могло переходить в «е», в этом он опирался на корифея отечественной лингвистики Лавровского. Но «част» в сербском означает «честь», а вот для обозначения доли, удела используются слова «део, удео». Не значит ли это, задавался вопросом Алексей Артамонович, что в совершенно уж незапамятной древности «делать» значило прежде всего «делить»? Впрочем, дальнейшие выводы моего научного корреспондента слишком далеко увели бы нас в сторону.
Совершив несложные действия по приведению дома в жилой вид, а проще говоря, подав воду и электричество и наскоро разобрав вещи, я отправился пройтись знакомыми местами в надежде перекинуться словом с кем-нибудь из знакомых, а там… В общем, во Врдоле не заскучаешь.
Незаметно для себя я поравнялся с кафе «Среча» и сбавил шаг в раздумье, остаться здесь или пошагать ещё немного, но вдруг, бросив взгляд на входную дверь, как говорится, остолбенел. Никакой «Сречи» больше не было. Над дверью красовалась новая вывеска, и вместо одного слова написано на ней теперь было два, а именно: «Бела Вила».