Витим Золотой (Роман 2)
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ноябре было морозно и солнечно, а снег, казалось, и не думал покрывать высохший на шиханах ковыль. В сухой осенней прозрачности гулко звенела застывшая земля. Из маленькой избушки, стоявшей в конце саманной улочки, вышла Устя Яранова, в черной дубленой шубейке с серой барашковой опушкой, в белом теплом платке. В руках у нее было два ведра, на плечах гнутое коромысло. Выйдя на центральный приисковый шлях, она направилась к роднику. Навстречу ей, от главной приисковой конторы, мягко пыля резиновыми шинами, катилась пролетка, запряженная парой грудастых сивых рысаков. Поравнявшись с Устей, пролетка внезапно
– Мое вам нижайшее, барышня расхорошая, - поднося к черной каракулевой папахе новенькую, скрипящую желтой кожей перчатку, проговорил Степанов. Уезжая от свата, он успел заглянуть к его экономке на кухню и основательно перекусить под рюмочку.
Растерянно краснея от неожиданной встречи, Устя поздоровалась и посторонилась. Бывая на прииске, Иван давно приметил миловидную конторщицу и не раз пытался с ней заговорить. Холодея в душе, Устя отвечала ему невпопад и всегда опускала голову. Урядницкий вид Степанова-старшего пугал ее.
– Разговор у меня серьезный есть.
– Иван Александрович степенно сошел с пролетки; обращаясь к кучеру Афоньке, добавил: - Отъезжай за уголок и дождись.
Крупные кони, нетерпеливо побрякивая наборной сбруей, яростно стуча подковами о мерзлую землю, так рванулись вперед, что Афонька едва сдержал их на ярко-красных вожжах.
Грузно покачиваясь на узконосых лакированных сапогах с широкими сборенными голенищами, Иван степенно, вперевалочку подошел к Усте.
– Часом слыхал я...
– Иван Александрович поперхнулся словом и умолк, смешно открыв рыжеусый рот.
– Слыхал я, школу затеваете на прииске, ребятишек учить собираетесь, похвально очень-с!
– Да, был такой разговор, еще при Тарасе Маркеловиче, - поспешно ответила Устя.
– При Тарасе?
– Иван, не снимая перчатки, потрогал ус, насупился: Тараса и я добром вспоминаю, но не в этом суть.
– А в чем же?
– звякнув ведрами, тихо спросила Устя.
– Может, прокатитесь со мной до станицы, там бы и покалякали? Маленькие глазки Степанова приоткрылись, обнажая тусклый их блеск, похожий на застывший ледок. Усте от этого взгляда стало жутковато.
– Бог с вами, господин Степанов!
– Она перекинула коромысло с одного плеча на другое и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, добавила: Разве нельзя здесь поговорить?
– Какой же разговор посреди дороги, тем паче в такой праздник? возразил Иван.
– Да, сегодня Михайлов день, - подтвердила Устя.
– Я насчет школы...
– Знаю, что вы учительша, и все другое про вас мне шибко известно, решительно прервал ее Степанов.
– Насчет школы пусть сват Авдей кумекает, он мастер считать денежки. Школа-то ведь денег стоит, а я другое хочу.
Закусив нижнюю губу, Устя выжидательно молчала.
– Я хочу к своей дочке вас пригласить, чтобы вы с ней позанимались и поучили ее французскому языку, да и сам я маненько желаю попробовать...
– И вы тоже?
– Устя вскинула на него свои ясные, чистые глаза, чувствуя, что никак не сможет погасить вспыхнувших в них веселых искорок.
– А разве мне нельзя?
– в упор спросил Иван.
– Отчего же нельзя, - смутилась Устя.
– То-то и оно! Вон брательник Митька пожил в Питере
– Вам можно и в Париж, - улыбнувшись, кивнула Устя.
– Куда хочешь могу!
– храбрился Иван, чувствуя, как блаженно начинает действовать крепкое угощение доменовской экономки.
– Соглашайтесь, барышня, жить будете у меня в отдельной хоромине, на готовых харчах, жалованье положу, какое сама захочешь. А как только малость подучимся, вместе и дунем парижское винцо пробовать... И-эх, и кутнем же!
Все больше угорая от выпитого вина и вишневой настойки, Степанов смотрел на Устю заплывшими глазками, суля ей королевские блага. На поселке, где-то совсем близко, стонала-ухала драга, свистели ребятишки, женский голос призывно кликал: "Уть, уть, уть!"
– Спасибо, господин Степанов, за предложение, - в замешательстве проговорила Устя.
– Французский язык я уже давно позабыла. Прощайте.
Круто повернувшись, она скорыми шажками пошла прочь, с ужасом думая о том, как похож хозяин прииска на того конвойного урядника с кошачьими усами, о котором ей горько поведала Василиса.
Иван долго провожал ее осоловевшими глазами, силясь понять, почему отказалась и так быстро ушла эта гордая, непонятная каторжанка?
– А бабеночка, я вам скажу, Иван Лександрыч, сахар-мед!
– помогая хозяину подняться на сиденье, с ухмылочкой прошептал Афонька.
– Да ить благородные, - они все...
– Иван не нашел подходящего слова и умолк.
– Эта благородная давно уж с булгахтером путается, - влезая на козлы, ответил Афонька.
– С каким еще таким булгахтером?
– грозно спросил хозяин.
– Да с тем самым, которого тогда Маришка Лигостаева в тугае подобрала.
– А не врешь?
– У Ивана что-то начало проясняться в полупьяной башке.
– Икону могу снять, Иван Лександрыч, - заверил Афонька.
– Икону? Вот как!
– А что?
– обернувшись, спросил Афонька.
– Ничего, брат! Булгахтеру этому пристав Ветошкин давно уже кандалы приготовил. Пошел!
Сивые кони, захлебываясь трензелями, зло зафырчали и гулко покатили пролетку по застывшим кочкам.
Не оглядываясь, крепко сжимая бренчавшие в руке ведра, Устя почти бегом спустилась с пригорка к околице. Лицо ее пылало. Приглашение хозяина учить его французскому языку, а потом поехать с ним "парижское винцо пробовать" было отвратительным, и оно пугало ее. Устя переживала сейчас не только свою двадцать пятую осень. Быстро промелькнувшее лето принесло ей много радости, какой она не испытывала никогда в жизни. Все шиханы казались ей ярко-голубыми и сулили счастье... Еще более радостными были длинные осенние вечера, когда вместе с Василием Михайловичем они засиживались допоздна у него на квартире, а потом вместе выходили из домика и, взявшись за руки, тихо шагали по пустынному поселку. Иногда встречавшиеся в темноте люди узнавали их и почтительно уступали дорогу. О их ночных прогулках на прииске стали втихомолку поговаривать, судить, рядить и домысливать по-всякому. Угрюмая, мрачноватая сноха Якова Фарскова однажды заговорила в продуктовой лавке открыто.