Владетель Мессиака. Двоеженец
Шрифт:
XXIV
Едва через два часа после этого явился Донат в Клермон. Пока он собрал сведения о местожительстве знаменитого доктора и достиг его виллы, прошел еще час. На пороге докторской виллы он увидел человека, одетого как доктор.
«Это, наверное, Лагульф, — подумал интендант. — Что за рост, какая фигура и какая великолепная борода! Несомненно, он очень искусный врач». Сойдя с лошади, Донат обратился к мнимому доктору:
— Я, вероятно, имею честь говорить с господином Лагульфом?
— Что вам от меня надо?
Узнав, что от него требуют, Каспар д'Эспиншаль ответил, что он, как придворный доктор принца де Булльона, не может выезжать из города без позволения губернатора. Но если бы рокеверский интендант согласился, ничего и никому не говоря, сейчас же уехать, тогда под видом прогулки за город он мог бы догнать его и вместе тайно съездить к Шато-Морану.
Донат ничего не имел против этого плана и только просил дать слово не медлить и догнать его непременно.
Слово это было ему дано без колебания.
Взяв другую лошадь, Каспар д'Эспиншаль в несколько минут догнал медленно подвигавшегося Доната. Дорогой они не разговаривали; граф раздумывал, закутавшись в плащ, интендант мучился, стараясь припомнить, где и когда он слышал голос, совершенно похожий на голос мнимого доктора.
Проехав несколько миль за Клермон Доната поразил какой-то странный предмет, мелькавший между деревьями, то исчезавший, то снова появлявшийся.
— Что это такое? — спросил он у своего спутника. Каспар д'Эспиншаль узнал Эвлогия и улыбнулся.
— Должно быть, обезьяна.
— Обезьяна в нашей стороне! Как это может быть?
— Случай, не оспариваю, редкий.
— И даже опасный случай.
— Почему вы так думаете?
— Я очень боюсь обезьян.
— Вы ее больше не увидите. Посмотрите только, что случится.
И Каспар д'Эспиншаль выстрелил из пистолета. В ту же минуту Эвлогий бросился в лес и больше не показывался.
— Удивительная вещь! — озадачился простодушный Донат.
— Обезьяны очень боятся выстрелов.
В пять часов вечера спутники достигли Роквера, и интендант ввел доктора в ту самую залу, в которой мы уже видели графа Шато-Морана с гостями. На этот раз хозяин беседовал с Раулем и был бледен и расстроен. У Рауля глаза оказались в слезах.
Поздоровавшись, Каспар д'Эспиншаль сейчас же спросил о симптомах болезни Одилии.
— Увы, я очень мало могу вам дать сведений, — отвечал отец.
— Больная не жалуется на боль?
— Нет.
— Не заметили ли вы, что она растревожена, беспокойна, чувствует временами сильное биение сердца? У нее нет аппетита, взгляд блуждающий и остолбенелый, а тело вздрагивает?
— Вы верно описываете болезнь, как будто сами наблюдали.
— По временам она вдруг вскакивает? Испуганная, под влиянием галлюцинации, ей кажется, что она умирает…
Рауль и Шато-Моран в удивлении глядели друг на друга.
— Все случается, как вы говорите. Иоанна передала мне об этих симптомах. Но как вы называете эту странную болезнь?
— Ипохондрией.
— Опасна она? Грозит смертью?
— Опасна и неопасна. Ипохондрию легко вылечить при условии — когда мы узнаем причину, породившую страдания, и уничтожим эту причину. В противном случае доктору остается одно: следить за больной и отыскивать источник болезни.
— Теперь я вас понимаю, но для меня, как и для вас, темна причина страданий бедной Одилии.
— Не можете ли вы мне, по крайней мере, сказать: не случилось ли чего-нибудь особенного с вашей дочерью за последнее время?
— Особенного… ничего особенного с нею не случилось, разве только то, что во время празднеств в Клермоне жизнь ее была спасена неизвестным кавалером.
Рауль вышел из комнаты. Оставшись один с графом Шато-Мораном, мнимый доктор объявил ему серьезным тоном:
— Ваша дочь находится под влиянием романтических идей. Этот неизвестный, спасший жизнь графине Одилии, очень может быть, и составляет настоящую причину болезни.
Старик задрожал, услышав это.
— Я уже подозревал нечто подобное, — прошептал он. — Найдите средство вылечить ее. Вы найдете, я вас прошу!
— По крайней мере, постараюсь. Но мне необходимо прежде осмотреть больную.
— Идите за мной, я провожу вас.
— Осмотр с вами не поможет, а повредит.
— Что вы говорите?
— Я должен экзаменовать больную без свидетелей.
Шато-Моран рассердился и воскликнул:
— Как? Она моя дочь, и я, отец, не могу присутствовать!
— При вас она будет молчать.
— А вам, доктору, вы полагаете, она выскажется откровенно?
— В этом я почти уверен.
— Это самомнение. Кто вы такой, что рассчитываете так смело на се доверие?
— Я не человек, а наука, не имеющая пола. Наука проницательна и умеет хранить тайны. Она прямо не выскажется, но я угадаю.
После минутного размышления Шато-Моран произнес:
— Видишь, доктор, я одинок и стою у гроба. Жена, которую я любил более всего на свете, умерла рано; сын убит на войне. Братья умерли: один зарезанный врагом, другого унесла эпидемия. Осталась у меня одна дочь, я люблю ее больше жизни; сами ангелы могут позавидовать ее добродетели и чистоте. Сжалься над нею! Сжалься надо мной! Спаси ее, если возможно. Ах, если Бог ее возьмет у меня, я перестану верить Богу. Не удивляйся, доктор, слыша от меня богохульные речи. Ужасные несчастья тяготят мою душу. Мысль потерять ее, единственное утешение моего изболевшего сердца, туманит рассудок и путает мою мысль.