Власть подвала
Шрифт:
После вашего ухода мне было плохо, – писал он, – такое иногда со мной бывает. Мне хотелось заплакать или спеть грустную песню. Я стал рыться в чемодане и нашел конверт.
Этот конверт сейчас в ваших руках, но, пожалуйста, вы его не читайте. Это письмо от девушки, с которой мы давно разлучились, она вышла замуж не за меня. В этом письме есть фотография, на которой она сидит, поджав колени. Когда я посмотрел на эту фотографию, то понял, что никогда больше ее не увижу. У меня больше нет сил жить, храня этот конверт. И зачем
Адрес на конверте.
На втором листке было последнее стихотворение. Листок обыкновенный, тетрадный, в клеточку. Слегка измят с нижнего края.
Мы одержимы сотвореньем.Смотри: опять плывет оно моей печали параллельно, колдует в шорохах вечерних, в лиловой гамме сквозь окно. Оно – в хранившемся конверте, оно – в сверхтрепетности «Я»; в необязательности смерти.В необязательности смерти – по крайней мере, для тебя.Не знаю, было ли это стихотворение хорошим; во всяком случае, оно было на голову выше всех его прочих опусов. Может быть, близость смерти делает любую чепуху настоящей вещью; близость смерти все заряжает реальностью и делает мягкое – монументальным – как взгляд горгоны. «Пусть он хотя бы раз в жизни напишет хорошее стихотворение» – именно такими были слова заклинания. Хотя бы раз в жизни. Раз в жизни. Именно это словосочетание решило все дело. Он написал и умер. Так и должно было случиться.
Но как я, с моим опытом работы, с моими мерами безопасности, так точно рассчитанными и столько раз проверенными – как я мог допустить такой элементарный прокол? Ведь в заклинании нельзя употреблять слово «жизнь» или слово «смерть». Нельзя!!! И именно мне это известно лучше всех. Какое затмение нашло на меня в тот момент?
Ни одного несчастного случая за пять лет и три смерти подряд. Это не могло быть совпадением. Уж в совпадениях-то я разбирался. Это могло быть только одним.
Только одним.
Я так испугался, что на лбу выступил пот.
Только одно. Это означало только одно. Некто, гораздо более сильный маг, чем я, использует меня в своих целях. И сейчас его цель – убивать. Я не знаю зачем он это делает и кто будет следующей жертвой. Но я знаю, какой ход сделаю в ответ.
Я больше не произнесу ни одного заклинания до тех пор, пока не найду его и не научусь быть сильнее его. Даже если на это уйдет вся жизнь. Я больше не буду игрушкой в его руках.
Прочитав стихотворение еще раз, я убедился, что поэзия слишком сложная вещь даже для волшебника. Поэзия это и есть волшебство, это одна из форм волшебства.
Предсмертное стихотворение было лучше других, но все же плохим. До Есенина ему было далеко – как карандашу до Останкинской башни.
Потом меня осенило: а вдруг он не умер? Вдруг он передумал в последний момент или неудачно вскрыл вены? Вдруг оборвалась веревка или случилось еще что-нибудь неожиданное? Я набрал номер и мне ответил незнакомый голос. В квартире была милиция и они хотели со мной побеседовать.
– Зачем? – глупо спросил я.
– Мы хотим отдать вам собаку. У нас нет фондов, чтобы такую кормить.
28
Милиция беседовала со мной два раза и оба раза это были в основном формальности. Обстоятельства смерти были предельно ясны. Мне пришлось показать этим людям записку, адресованную мне, и тетрадь стихов. В его чемодане они нашли дневник. Из дневника было ясно, что усопший страдал периодическими приступами сильной меланхолии и имел суицидальные склонности. Так это называется. Потом меня оставили в покое.
Огромная собака теперь жила со мной. Когда она стояла рядом, мне было не по себе: ее морда была на уровне моего локтя. Ходила и бегала она с грацией крупной лошади. Когда ей что-то нравилось, кончик хвоста загибался вверх. Иногда она лаяла – звук был таким низким, как будто взяли самый нижний аккорд на церковном органе. Звучало это как очень громкое «гу».
Через пару дней я ее сплавил, временно отдал двоюродному племяннику Боре, который был глуповат, жил в деревне и пытался разводить свиней. Большая собака его устраивала.
В последнюю встречу милиционер спросил меня о моей профессии. Он пытался понять какова была связь между мной и мертвым.
– Поэт, – соврал я.
– Вы этим зарабатываете на жизнь?
– Нет, не зарабатываю. Но должен же кто-то двигать культуру.
На этом от меня отстали. Я вышел на балкон и смотрел как удаляется долговязая фигурка человека в штатском, который только что задавал мне вопросы.
Фигурка уходила, но вина оставалась. До сих пор мне казалось, что умерший все время присутствовал, был рядом, – наверное, потому, что все разговоры были о нем. Но сейчас этот молодой служитель порядка уходил в душную муть далекой улицы и вместе с ним уходили вопросы, ответы, все вопросы без ответов и ответы без вопросов – ответы, которые сами приходили на ум. В тот вечер было так жарко, что даже в темноте на раскаленном асфальте дрожали лужицы миражей и отражали автомобильные фары – совсем как настоящая влага. А утром следующего дня ко мне заявилась Элиза, собственной персоной.
Она предлагала мне серьезное дело.
– Нужно найти человека.
– Я помогаю в бизнесе, а не в полицейских авантюрах.
– Это и есть бизнес.
– К тому же, я сейчас не работаю. Технические проблемы.
– Какие еще могут быть проблемы?
– Слишком велика смертность. Выше красной черты. Мои клиенты иногда гибнут, – соврал я, – но я не допускаю больше двух смертей в год. В этом году лимит исчерпан.
– Я не могу ждать до зимы. Мы как-нибудь договоримся.
– Не выйдет. В систему проник вирус и я сейчас не отвечаю за результат.