Водораздел
Шрифт:
И они ушли.
— Хёкка-Хуотари передал от тебя привет, — сказал отец.
— Как он?
— Да, кажется, в своем уме. Только тихий стал. Харьюла тоже передавал привет. На днях приехал. Начальником таможни послали. Как только реки и озера вскроются, из-за границы будут возить муку. Говорят, Советское правительство дало Карельской Коммуне пятьсот тысяч золотом для закупки хлеба. Харьюла мне говорил.
Об этом Хуоти ничего не знал. Пятьсот тысяч золотом! Ну, значит, жизнь наладится!
Отец все удивлялся, неужели Россия так обеднела, что своего хлеба у нее не стало, покупать надо. Да верно, уж там, наверху, виднее. Главное, что хлеб-то теперь будет. У них мало у кого свой хлеб остался. Прошлым летом заморозки погубили урожай. Из Кеми тоже ничего не привезли. Отправились мужики за товарами в Кемь, да так почти ни с чем и вернулись. А теперь хлеб будет, если, конечно, Харьюла правду сказал.
Вернулась мать.
— Скоро баня будет готова. А ты, Хуоти, как раз к празднику подоспел.
— Ах да! — вспомнил Хуоти. — Завтра ведь Первое мая.
— Причем — Первое мая? Пасхой прежде называли этот праздник, — удивилась мать. — А у нас даже не из чего пирога печь на праздник.
В тот год пасха пришла на первое мая.
Слушая сетования матери, Хуоти думал не о пасхальных пирогах. А что если провести в деревне… первомайскую демонстрацию? Только где достать красный флаг?
Мысль о демонстрации не покидала Хуоти и в бане.
— Куда? — спросила мать, увидев, что после бани Хуоти, наскоро попив чаю, куда-то собрался.
— В деревню схожу, — ответил Хуоти, не вдаваясь в более подробные объяснения.
— К девушке своей пошел, — высказала предположение мать, ложась спать.
Поавила лежал в постели.
— К кому же? — спросил он, зевая.
— Уж будто и не знаешь, — буркнула жена. — Подвинься немножко.
Все давно спали, когда Хуоти вернулся и тоже лег на полу рядом с братом.
Утром солнце светило совсем по-весеннему, и снег таял прямо на глазах. На побуревшем льду озера в лучах солнца виднелись темные проталины. Хуоти шел посмотреть, как продвигается строительство избы. Сруб вырос ненамного, однако дверь уже была прорублена. Впрочем, пошел он сюда не только посмотреть на новый дом: ему хотелось побыть одному и прорепетировать речь, с которой Харьюла просил его выступить на первомайском митинге. Хуоти остановился, прислушиваясь к токованию тетеревов, доносившемуся из-за озера.
— Товарищи, — начал он громким голосом, словно его слушала вся деревня. — Нет, лучше сказать: односельчане… Да, дорогие односельчане…
— А, это ты здесь! — послышался из дверного проема голос отца.
Хуоти растерянно улыбнулся.
— А я-то думаю — кто тут разговаривает, — сказал отец.
Пулька-Поавила слышал, что молодежь собирается устроить демонстрацию. Он не знал, как ему быть, ходить или нет. Он боялся, что Хуоти из-за него может сбиться и забыть слова. На деревне и так кое-кто поговаривал, что, мол, едва успел домой приехать, а уже хочет показать, каким умным стал. А может случиться и так, что из демонстрации ничего не получится.
Хуоти тоже опасался. Он боялся, что жители деревни могут посчитать кощунством то, что в пасху они пойдут по деревне с красным знаменем. Да и время такое, нечему людям радоваться.
Вечером у школы стала собираться деревенская молодежь. Кое-кто пришел просто из любопытства. Микки тоже прибежал вместе с другими деревенскими мальчишками.
Пулька-Поавила не пошел на демонстрацию. Он смотрел из окна. Вот они идут, и со знаменем. А кто же несет его? Да, кажись, Ховатта! Да, он. Шли в колонне и другие взрослые мужики.
После демонстрации мужики стали собираться в избе Пульки-Поавилы. Первым пришел Хилиппа. Он не бывал у них уже бог весть сколько времени, а вот теперь пожаловал.
— А ты что же не пришел слушать речь своего сына? — спросил он у Поавилы, морща брови. — Или ты больше не поддерживаешь Советскую власть?
Пулька-Поавила удивился. Неужели Хилиппа был тоже на митинге?
— А как же? Надо быть как и остальные, — сказал Хилиппа, загадочно улыбаясь.
Казалось, он что-то недоговаривает. Его Ханнес все еще был в Финляндии, хотя часть бежавших вернулась, узнав, что советские власти объявили амнистию участникам мятежа. «Может быть, от них Хилиппа и получил указания, как ему себя вести, что говорить, — пришло в голову Поавиле. — Поди знай».
Хуоти не вмешивался в разговор старших. Он ожидал, что ответит отец. Но Поавила не успел ничего сказать: в избу с шумом ввалился Теппана, за ним Крикку-Карппа и Харьюла.
— Ну ты и даешь! Прямо как из пулемета, — похвалил Теппана Хуоти.
— Да, чешет как Рунеберг, — добавил Харьюла и, обернувшись к Хуоти, сказал: — Из тебя получится настоящий агитатор.
Хуоти только улыбался.
— А вот ты сказал, что прежде карельский народ жил вот так-то и так-то, — вступил в разговор Крикку-Карппа. — И в темноте, и в нищете, и под ярмом. Ну, о том, как люди прежде жили, мы сами знаем, а вот какой жизнь будет, того, брат, мы не знаем. Так что не ругай старое, пока не узнаешь, каким будет новое.
Мысль о будущем, ожидание его в последнее время все больше беспокоили не только Крикку-Карппу. Уже в том, что ждали будущего, было нечто новое. Раньше думали лишь о том, какой будет урожай, как прожить зиму, а что будет дальше, о том и не думали, потому что жизнь шла своим привычным чередом одинаково из поколения в поколение, из года в год. А теперь жили в ожидании чего-то невиданного, неслыханного.
— Дрова лучше пилить одному, чем с плохим товарищем, — сказал Крикку-Карппа.
— А если попадется такое толстое дерево, что одному перепилить не под силу? — спросил Харьюла, прищурив глаза.
— А я вот согласен с Карппой, — поспешил заметить Хилиппа. — Каждый дует на свою ложку.
И вдруг, схватившись за щеку, он завизжал:
— И-и-и-и…
Это было так неожиданно, что мужики рассмеялись. Но тому, у кого болит зуб, не до смеха. У Хилиппы был такой жалкий вид, что мужики перестали смеяться и стали давать ему свои советы.
— Надо положить смолы в зуб, — посоветовал Пулька-Поавила.
— А прежде зубную боль заговором лечили, — вспомнил Крикку-Карппа. — Возьми, нечистый, свою челюсть, свое зубило вынь из зуба, чтоб не грызло, не ломило. И помогало.