Водораздел
Шрифт:
Пассажиры в вагоне спокойно спали. Поавила тоже задремал, опустив голову на плечо соседа по лавке. Проснулся он, когда поезд рано утром остановился на станции Кемь.
В Кеми снегу было столько, что пришлось добывать лыжи. Пекка Нийкканайнен дал лыжи, и Поавила отправился в путь к дому.
В Паанаярви он услышал страшную новость.
В предыдущий день в маленькой лесной деревушке Суопасвааре были убиты два финна-чекиста. Они ехали из Кеми и остановились на ночь в доме Проххорайнена. Хозяйка дома попросила их помочь разгрузить сено. Чекисты пошли помогать ей, и тут из-за угла сенника ударили выстрелы.
Да, вот такие новости ожидали Пульку-Поавилу, в Паанаярви. Но что делать — надо добираться до дому…
Лыжи шли хорошо, и через два дня Поавила был в Ухте. На этот раз он остановился в Митьколе, как называлась с давних пор часть села, расположенная на другом берегу реки, напротив Рюхьи.
— Почем там собачье мясо? — спросил хозяин дома, узнав, откуда возвращается Поавила. Поавиле сразу стало ясно, что произошло за время его отсутствия в их местах. А когда молодой хозяин дома взял со стены маузер и куда-то пошел, не осталось уже никаких сомнений.
— А у вас, что, пожар был? — спросил Поавила, увидев из окна дымящиеся развалины сгоревшего дома.
— Лучше не спрашивай, — вздохнула старая хозяйка дома и, испуганно оглянувшись, стала рассказывать: — Избу-то подожгли. И наш сын тоже был с теми, которые… Ох, господи прости. В избе-то заперлись красноармейцы. Четверо их было. Так живьем и сожгли. Всех четверых. Они шли из Пирттиярви…
«Так, значит, и Ошепко…» — И Поавила еще ниже опустил голову.
— …Так и не сдались, до последнего отстреливались. Говорят, они уезжали домой…
В сенях послышались шаги, и хозяйка испуганно умолкла.
— Сын идет.
И она стала торопливо крутить прялку. Молодой хозяин вернулся не один.
— Ханнес?
Пулька-Поавила не ожидал здесь встретить сына Хилиппы Малахвиэнена, тем более с маузером на поясе.
— Испугался? — спросил Ханнес. — Не бойся.
— А чего мне-то бояться, — ответил Поавила. — Я ничего плохого не делал.
— Письмецо не снесешь в Ювялахти? — спросил молодой хозяин у Поавилы. — Там отдашь Тимо Тийликайнену.
— Снесу. Невелика тяжесть, — ответил Поавила, успокаиваясь. — Не тревожься, передам кому следует…
Лыжи опять шли хорошо, но дорога казалась почему-то долгой. И палки казались теперь тяжелыми. И мысли тоже были тяжелые. «Не убили, — думал Поавила. — А ведь могли и убить. Видно, своих, карелов, они не трогают. Вот письмо велели снести…»
Поавила доставил письмо точно по адресу.
Прочитав письмо, Тимо Тийликайнен удивленно уставился на Поавилу. Перед ним стоял человек, собственноручно вручивший ему смертный приговор самому себе. Пятнадцать верст прошел с приговором в кармане и даже не заглянул в письмо! Впрочем, какой прок был бы от того, если бы Пулька-Поавила и вскрыл конверт, — читать-то он все равно не умел…
— Мать, покорми гостя чем-нибудь, — велел Тимо матери и вышел из избы.
Пока хозяйка накрывала на стол, Поавила достал из кармана шелковый платок и развернул его перед хозяйкой.
— Видишь?
— Даже с кистями! — восхитилась хозяйка. — Жене?
— Жене.
Поавила аккуратно свернул платок и спрятал во внутренний карман.
Он сидел за столом и ел, когда вернулся Тимо. Вместе с хозяином пришли еще два мужика, оба с винтовками.
— Куда вы собрались? — спросила хозяйка встревоженно.
— В Вуоккиниеми, — ответил Тимо. — В компании веселее идти.
— Прежде так говорили: с попутчиком и версты поперек, — заметил Поавила, поднимаясь из-за стола. — Спасибо.
Тимо тоже снял со стены винтовку. Поавила до этого даже не заметил, что на стене висит винтовка. Была она, видно, из тех, что в отряде выдали.
Лыжные палки опять казались Поавиле тяжелыми. Следом за ним шли три вооруженных лыжника. Но своих-то, карелов, они не трогают… Хотя ведь расстреливали же отрядовцы и своих односельчан. Хилиппу тоже поставили бы к стенке, если бы не он, Поавила…
Сзади прогремел выстрел, затем второй. Поавила пошатнулся, но не упал. Он повернул голову и посмотрел на стрелявших, словно хотел сказать им: «Что вы делаете?..» Снова ударил выстрел…
Прибрежные сосны стали быстро удаляться, словно убегая вдаль, потом куда-то исчезли…
IX
Многое довелось испытать народу беломорской Карелии на протяжении своей богатой событиями истории, но такой трагедии, какая разыгралась в конце 1921 года, прежде на его долю не выпадало. Еще с весны начали прибывать из-за рубежа те, кто был вдохновителем и постановщиком этой трагедии. Одни вернулись безоружными, воспользовавшись объявленной советскими властями амнистией; другие пришли тайком, пробираясь по лесам, с оружием в руках. Среди последних, кроме карел, было немало финнов, выдававших себя за карел, как например адресат такого письма:
«Ты теперь гражданин Карелии. Самулинен доставит официальный документ о принятии в гражданство. На всякий случай его неплохо иметь. Было бы хорошо, если бы ты выбрал себе русскую фамилию, под которой в случае надобности мог бы представиться большевикам. Итак, ты теперь житель Тунгуды. Будь здоров. Тойво К.»
Кто принимал в гражданство Карелии? По-видимому, комитет Карельского союза, обосновавшийся в Хельсинки, на Фридрихинкату, 67. Действовал комитет полулегально. На этот раз правительство Финляндии по внешнеполитическим соображениям хотело создать хотя бы видимость, что оно не имеет отношения к военной авантюре, предпринятой от имени соседнего народа. Но оно не запрещало подозрительную деятельность тем, кто подготавливал авантюру, а наоборот, тайным образом даже субсидировало их и оказывало содействие. Так, пограничная застава в Виянгинпя получила откуда-то шифрованную телеграмму, в которой пограничников обязывали «пропускать карельских офицеров через границу и направлять, их в Суомуссалми к Маннеру».
В Суомуссалми находился один из комитетов помощи карельским беженцам. Но в этом комитете были не только контрреволюционно настроенные элементы, и телеграмма таким образом попала к Харьюле, а через него в Вуоккиниеми, в руки начальника особого отдела.
Интервенция? Нет, не только интервенция. Историю надо принимать такой, какой она была в действительности, какими бы неприятными, постыдными ни казались порой ее события. Но приговор истории только в том случае может оказать воспитательное воздействие на новое поколение, если историческая правда будет освещена во всей ее противоречивости. Если охарактеризовать трагические события 1921—1922 годов только как интервенцию, многое останется непонятным.