Водораздел
Шрифт:
Несколько красноармейцев в остроконечных буденновках остановились в избе Пульки-Поавилы.
— Баня готова. Кто желает попариться, может идти, — предложила Доариэ постояльцам.
У них остановились также и извозчики со своими лошадьми. К ним привели и пленного, молодого финна в мундире мышиного цвета. Судя по всему, остановившиеся у них красные не были рядовыми. Двое из них были даже в овчинных полушубках.
Один из разведчиков что-то шепнул своему командиру. Тот внимательно посмотрел на Хуоти и подошел к нему.
— Ты действительно комсомолец?
Хуоти достал из кармана членский билет.
— Да, правда, — удивился командир и показал билет Хуоти своему товарищу. Комсомолец в такой глухой деревушке!
— А это чье? — спросил командир, разглядывая выцветшее удостоверение члена солдатского комитета 428 Выборгского полка, выданное С. Н. Попову. Удостоверение было пробито чем-то острым, видимо, ножом.
Хуоти хранил удостоверение как память о своем учителе.
— Его уже нет в живых, — оказал Хуоти. — Белофинны замучили его. Он у нас в деревне был учителем.
Пленный, лежавший на печи, вдруг стал кашлять. То ли он понимал по-русски и слышал их разговор, то ли он действительно простудился. Небось кашель не мучил его вчера, когда он в утренних сумерках перебрался из-за границы в Нискаярви и, подкравшись к одному из домов, где находились красноармейцы, бросил в окно гранату…
Доариэ пошла доить корову.
— Все сено скормили своим лошадям, — ворчала она.
Возчики поили на дворе своих лошадей. Они тоже были карелы, но говорили на каком-то диалекте, который Доариэ понимала с трудом.
— Откуда вы будете? — спросила она.
— Издалека мы, издалека, из-под Пряжи. Ты, матушка, на нас не обижайся, ведь мы не по своей воле.
Курсанты пробыли в Пирттиярви два дня. Как только разведчики вернулись с погоста и сообщили, что лыжники Антикайнена уже там, красный отряд отправился туда же.
В Пирттиярви снова стало тихо. Но тишина теперь была какая-то другая, не такая, как раньше. Неужели настал конец войне? Как-то не верилось.
Через несколько дней пришла весть, что возле Пистоярви у деревни Тийро был бой и что остатки белобандитов выброшены за границу. Потом домой вернулся Теппана, участвовавший вместе с другими красными карелами-партизанами в бою у Тийро, и подтвердил, что с белыми покончено и что вся беломорская Карелия освобождена от лахтарей.
Ховатта тоже вернулся. Он был все это время в Кеми и занимался снабжением красных войск.
Не возвращался только Пулька-Поавила. Было уже ясно, что он не вернется никогда. Доариэ тоже понимала это, хотя никак не могла поверить. Она все ждала, ждала. Может быть, Поавила все-таки вернется…
Жизнь пошла опять по своей обычной колее. Хлеба не было, и ждать его было неоткуда, пока не наладится водный путь. Сено тоже кончалось. Изо дня в день одни и те же заботы. Все ждали весны, чтобы можно было выпустить скотину в лес.
Весна наступала. Солнце пригревало все сильнее, и сугробы возле изгородей подтаивали. Стаял снег с крыши часовни, и в Егорий опять можно было звонить в колокола. Давно уже в Пирттиярви не слышали колокольного звона. И вот они зазвонили.
— Неужто дети? — удивилась вслух Доариэ, хотя в избе никого не было.
Бил в колокола Срамппа-Самппа, решивший на старости лет подняться вместе с мальчишками на звонницу, чтобы показать, как надо звонить в колокола.
— Трим-трам-трим-трам-бум-бум, — перекатывалось над деревней.
Ночью на подворье Срамппы-Самппы завыла собака. Выла она протяжно и жалобно. Так собаки воют, когда умирает их хозяин.
— Я уж вчера удивлялась, что он так старается, — говорила утром дочь Срамппы-Самппы. — На кадушку новый обруч поставил, мои пьексы починил. И на часовню сходил, позвонил в колокола. Будто знал…
Соава Витсаниеми пошел копать могилу своему тестю.
Много людей собралось проводить в последний путь старого звонаря. Доариэ тоже была на кладбище.
— Хорошо ему будет лежать на своем кладбище. Песок здесь сухой, — сказала она, когда зарыли могилу.
Доариэ и сама догорала, словно лучинка, вставленная в щель возле шестка.. Она ни на что не жаловалась, но все видели, что дни ее сочтены. Доариэ стала чаще молиться, что-то бормотала про себя, временами забывалась и сидела, уставившись перед собой.
— Кто же это опять умер? — спросила она, сперва даже не поняв, на чьи похороны ее зовут, когда из Ухты от ревкома пришло приглашение.
— Иди, мама, — оказала Наталия. — За коровой я присмотрю.
Но Доариэ не смогла пойти на похороны мужа. Отправился Хуоти.
Начиналась весенняя распутица и нельзя было медлить нисколько, чтобы успеть перейти через озеро Куйтти. На лыжах еще можно было идти, но лошади лед уже не выдержал бы. А всего несколько дней назад лед был крепкий и павших от руки белобандитов привезли на лошадях с Ухутсаари и из Ювялахти в Ухту.
Когда Хуоти пришел в Ухту, погибшие уже лежали в красных гробах. Среди них был и его отец.
Медленно ступая, лошади шли впереди похоронного шествия, словно не понимая, кого они везут на санях. Большая братская могила была выкопана неподалеку от бывшего архиерейского дома на песчаном пригорке в Ламминпохье. Вокруг росли маленькие, доходившие до колена, сосенки. У могилы в почетном строю с винтовками в руках стояли красноармейцы… Траурный митинг от имени Ухтинского ревкома и волостного комитета партии открыл Харьюла. Перечисляя имена погибших, он замолчал и сделал небольшую паузу, прежде чем смог назвать имя своей невесты.
«Значит, Хилью тоже…» — подумал Хуоти.
От имени красноармейцев с прощальным словом выступил комиссар. Какой-то незнакомый Хуоти работник ревкома прочитал написанное им стихотворение. Потом к могиле вышел человек с черной бородой с молитвенником в руке и прочитал молитву. Ему никто не мешал… Трижды грянул залп… Запели: «Вы жертвою пали…»
Хуоти тоже пытался петь, но слова застревали в горле, перехватывало дыхание, слезы навертывались на глаза.
Хуоти не мог прийти в себя. Ему хотелось уйти в лес и выплакаться там, чтобы люди не видели его слез. Он шел, погруженный в свои мысли, и не расслышал, как кто-то обратился к нему.