Водораздел
Шрифт:
Его снова окликнули.
— Хуоти, зайди завтра в ревком.
— Богданов!
Хуоти видел Богданова на похоронах, но не подошел, только издали поздоровался кивком головы.
— Нам надо поговорить о твоей работе, — сказал Богданов.
Ристо Богданов был теперь руководителем отдела просвещения Ухтинского ревкома.
На следующий день Хуоти пришел в ревком.
— Если хочешь, можешь остаться работать у нас, — сказал ему Богданов. — Есть место секретаря в нашем отделе. Ты подойдешь.
— Я не могу остаться, — отказался Хуоти. — Мама болеет.
— Ну, тогда будешь учить детей в своей деревне, — предложил Богданов.
Хуоти согласился. Когда они договорились обо всем, Богданов обратился к нему с еще одной просьбой.
— Вот что я еще попрошу. Начни собирать и записывать всякие пословицы, поговорки, какие услышишь у себя в деревне, а потом посылай мне. Да они и тебе пригодятся в твоей работе. Подожди еще…
Богданов достал из стола мандат делегата Всекарельского съезда депутатов, выписанный на имя Павла Реттиева, и…
— Шелковый платок?
— Наверное, маме твоей купил, — сказал Богданов.
Хуоти не решился возвращаться домой на лыжах: лед вот-вот должен тронуться. Он решил дождаться, когда озеро растает и можно будет поехать на лодке. Тем временем он знакомился с Ухтой. В селе было много разрушенных домов. Из развалин на одном из пепелищ из руин сгоревшего хлева торчали обугленные конечности коровы. Бежавшие оставили открытыми картофельные ямы, и из них несло сладковатым запахом замерзшего картофеля. Во всем селе осталось с десяток семей. Все остальные жители Ухты ушли в Финляндию. Кто по собственной воле, кого угнали. Одним из оставшихся был чернобородый человек, прочитавший на братской могиле молитву. Теперь Хуоти знал, почему этот человек ведет себя так странно. Оказывается, он был в Сибири, на каторге.
— Обманом они туда народ угнали, — говорил хозяин дома, в котором остановился Хуоти. — Калачом заманили. Но только ненадежны их обещания, что обручи на рассохшейся бочке.
Через несколько дней Хуоти смог отправиться домой. Дома уже беспокоились.
— А я уже всякое думала, — упрекнула его Наталия.
Люди собрались послушать новости, повспоминать Пульку-Поавилу.
— Молодым пульку проглотил, вот и умер от пульки, — решила жена Хёкки-Хуотари.
— Всю жизнь он старался выбраться на ясные воды, — задумчиво проговорил Крикку-Карппа. — Да, вот как выбрался, — вздохнул он.
Теппана выспрашивал ухтинские новости. Хуоти рассказал, что видел и слышал. В Ухте будет построена электростанция. Подужемские лодочные мастера начали в Луусалми строить судно. В каждой большой деревне уже этим летом будет открыт кооператив. У них, в Пирттиярви, тоже.
— Ну тогда заживем, — сказал Крикку-Карппа, подмигнув Хёкке-Хуотари. — Только бы деньги были.
Хёкка-Хуотари молчал, качая на коленях внучонка, сына Иро. Ховатта тоже собирался прийти послушать новости, но ему пришлось отправиться в Вуоккиниеми, там начала работать пограничная комиссия.
— Скоро будут и деньги, — сказал Хуоти и достал из кармана новый серебряный рубль. — Вот такие.
В Ухте ему выдали аванс в новых деньгах.
— А он не фальшивый? — спросил Крикку-Карппа. — Дай-ка я погляжу.
Он постучал рублем о край стола, попробовал на зуб. Остальные тоже осмотрели монету со всех сторон.
— Серебряный, — подтвердил Теппана.
— А помнишь, ты говорил, что денег совсем не будет, — сказал Крикку-Карппа, все еще любуясь серебряным рублем. — Эге! Вот теперь и я начинаю верить в советскую власть. На твердую почву она становится. Ну что нам теперь не жить…
И в самом деле, что им теперь было не жить, дожидаясь лучших времен. Коровы в лесу, картошка посажена, сети поставлены, обещают заработки…
Доариэ жила прошлым. То, что было много лет назад, она помнила, словно это было вчера, а то, что было вчера, забывала сразу же. Вспомнила она и то, как Поавила, уходя коробейничать, пообещал принести ей шелковый платок.
— Обещал, да так и не принес, — вздохнула Доариэ.
Хуоти никогда не слышал, чтобы отец или мать говорили об этом обещании, но понял сейчас, что с ним связано что-то очень дорогое им обоим. Платок все еще лежал у него в кармане. Он никак не решался передать его матери.
— Мама, — сказал он тихо. — Вот… был… в кармане у папы.
Долгое время Доариэ не могла вымолвить ни слова. Только смотрела на цветастый платок с кисточками, потом разрыдалась и, прижимая платок к глазам, стала целовать его.
— Бедный Поавила, бедный Поавила…
В один из погожих дней Доариэ собралась поехать с Наталией на озеро.
— Оставайся дома, — сказал Хуоти. — Я поеду.
Учительша с дочкой были на берегу и стирали белье, когда Хуоти и Наталия пришли к лодке. Хотя дочь Самппы и была теперь женой Соавы Витсаниеми, в деревне ее по старой привычке продолжали называть учительшей.
— Вот с этого и начинается, — сказала с улыбкой учительша, показав глазами на дочку, то и дело поглядывавшую на сруб нового дома Пульки-Поавилы, на котором работал Микки.
Хуоти и Наталия тоже улыбнулись.
— На рыбалку? — спросила учительша.
— Да, сети посмотреть, — ответил Хуоти. Столкнув лодку на воду, он сам сел на весла.
В устье залива им встретилась лодка. Жена Хёкки-Хуотари с Иро возвращались с озера и, видимо, с хорошим уловом, потому что свернули в сторону, чтобы встречные не увидели их улова.
— Гляди — Хуоти гребет! — удивилась жена Хёкки-Хуотари.
— Наталья-то беременная, — сказала Иро.
— Да, времена меняются. Мужик — гребет! — вздохнула мать.
Пока Хуоти и Наталия проверяли сети на Мавриной могиле, небо затянуло тучами и поднялся ветер. Дуло, правда, не сильно, но все-таки в устье залива волны схлестывались накрест и лодку бросало из стороны в сторону. Хуоти вспомнились слова Крикку-Карппы о том, что его отец всю жизнь стремился выбраться из бурных волн на ясные воды. Только удалось ли ему выбраться? Ведь тем, кто плывет по самому водоразделу, где редко не бывает ветра, трудно выбраться на спокойные воды. Ветер передохнет, и опять, как вечный труженик, принимается за свою работу: дует то слева, то справа, то спереди. Ветер никогда не знает покоя. Потому всегда и приходится плыть, выбираясь с бурных волн на ясные воды, опять оказываться среди бурных волн, чтобы опять стремиться на ясные воды.