Водораздел
Шрифт:
— Обходились мы без его мельницы и теперь обойдемся, — оборвал ее муж. — Где Хуоти?
— Ушел куда-то. К Хёкке-Хуотари, наверное. И что его туда вечно тянет?
— Пусть привезет еще воз хвои.
— Микки, сбегай к Хёкке-Хуотари и скажи Хуоти, что отец велел сейчас же идти домой, — сказала Доариэ младшему сыну, который уже начал разделывать хвою.
Микки всадил топорик в чурбан и побежал к соседям.
Бросив лошади охапку сена, Поавила пошел в избу, но только он сел завтракать, как прибежал Хилиппа, видимо, поджидавший его возвращения.
— Хлеб-соль!
По карельскому обычаю следовало в ответ Хилиппе сказать: «Милости просим», но вместо этого Поавила хмуро заметил:
— Для бедняка и соль приварок.
Хилиппа почувствовал некоторую неловкость. С тех пор как Пулька-Поавила взломал дверь общинного амбара и попал за это в тюрьму, Хилиппа редко бывал у соседа.
— Гордым ты стал, сосед. Моя мельница чем-то плоха тебе. Топоры ходишь точить к Хёкке-Хуотари, будто у него точило лучше.
Поавила удивлялся про себя и не знал, что и сказать: уж больно сладким был голос Хилиппы.
— Ну, как сосна валится? — спросил Хилиппа.
— Не пробовал еще, — ответил Поавила. — Успеется.
— Зря, зря ты тянешь, — пожурил Хилиппа. — Что можешь сделать сегодня, не оставляй того на завтра. Так ведь в старину говорилось. Если помощь какая надобна, я помогу, как всегда…
«Как всегда… — подумал про себя Поавила. — Интересно, чего он хвостом виляет?» Услужливость Хилиппы показалась ему подозрительной, но так как Хилиппа разговаривал с ним по-человечески, Поавила тоже не мог грубить ему.
— Ничего. Как-нибудь сами справимся, — ответил он, искоса взглянув на Хилиппу.
Хилиппа был в новом праздничном пиджаке с двумя рядами пуговиц. Правда, день был субботний, но ведь обычно он даже по воскресеньям ходил по деревне в залатанной одежде, то и дело поругивая свою нерадивую супругу. Выросшая в богатом доме, его жена действительно привыкла жить на всем готовом и единственное, что она умела — это языком болтать. Но в заплатках Хилиппа щеголял все-таки не из-за нерадивости своей жены, а скорее из желания показать людям, что он не так богат, как на деревне думают. А сегодня он почему-то нарядился в новый пиджак и даже рубаху белую надел. «С чего бы это?» — удивлялся Поавила.
— Может, ты придешь вечерком в школу? — спросил Хилиппа. — Сергеев что-то хочет народу сказать…
Поавила медлил с ответом.
— Чего ж, могу и прийти.
— Там и фотографировать будут, — добавил Хилиппа, посмотрев при этом на Доариэ, словно хотел сказать, что женщины тоже могут прийти туда.
Обойдя все дома и пригласив мужиков на собрание, Хилиппа вернулся домой.
Его жена сидела в бабьем углу и расчесывала волосы.
— Оксениэ…
Оксениэ вздрогнула и, откинув с лица рыжие волосы, шикнула на мужа:
— Тише ты… Гости услышат. Пора бы тебе уже запомнить, что при гостях я не Оксениэ, а Сеня.
Жена Хилиппы стыдилась своего, как ей казалось, старомодного имени.
— Сеня… — пробормотал Хилиппа. — Надо бы до собрания сварить гостям кофе.
Хилиппа вошел в горницу. Гости, сняв пиджаки, расположились по-домашнему. Разговор шел о празднике соплеменников в Ухте, на котором Сергеев и Саарио познакомились. Как выяснилось, они оба знали старшего сына хозяина этого дома.
— Господин Саарио, оказывается, знает вашего Тимо, — сказал Сергеев Хилиппе, как только тот вошел в комнату.
— Да?
Маленькие мышиные глазки Хилиппы удивленно уставились на гостя, и левое веко его задергалось. С той поры, как старший сын сбежал в Финляндию, Хилиппа почти ничего не знал о нем. Может быть, Саарио расскажет что-нибудь о Тимо? Но Саарио не торопился рассказывать. Он прохаживался взад и вперед по домотканым половикам, барабанил пальцами по фотоаппарату и покусывал тонкие губы, словно жалея, что упомянул о своем знакомстве с сыном хозяина. По подтянутому виду, Саарио опытный глаз мог определить, что господин Саарио проходил обучение не только в Хельсинкском университете. В начале войны он взял академический отпуск и поступил на службу в так называемую «лесную контору на Лийсанкату». При содействии этого учреждения со столь безобидным названием Саарио выехал через Торнео в Швецию, а оттуда тайно перебрался в Германию, в Локштадт. Там находился военный лагерь, в котором десятки других, прибывших до него молодых финских «следопытов», завербованных «активистами» из числа младофиннов, аграриев и даже социал-демократов, обучались военному делу по прусскому методу «ложись — встать»! Заодно их учили ненавидеть русских и прививали им мысль, что здесь делает свои первые шаги будущая «Великая Финляндия». Там, в лагере, или вернее по пути туда Саарио встретился с Тимо Хилиппяля (в Финляндии Тимо сменил фамилию). Потом они не раз пили черное баварское пиво в лагерном баре… Но надо ли рассказывать об этом сейчас? Помедлив, Саарио сказал:
— Случай свел нас однажды в поместье Халла-Укко. Вы, наверное, слышали о Халла-Укко?
— Кто не знает оленьего короля с Халлатунтури, — обрадовался Хилиппа. — Прошлой зимой, говорят, он разъезжал на своей оленьей упряжке у нас в Карелии. Где-то у Кестеньги его видели…
Халла-Укко жил по ту сторону границы, но о его богатстве (он владел тысячами оленей) знали и по эту сторону границы. В кругах финских лесопромышленников и «активистов» он был известен также как рьяный поборник «освобождения» восточнокарельских соплеменников. Писателю Кианто он дал денег на поездку в Карелию и подарил оленя. На этом олене Кианто и разъезжал по деревням беломорской Карелии, а затем написал о своей поездке путевые заметки, проникнутые националистическим духом. Усадьба Халла-Укко в Хюрюнсалми была одним из этапных пунктов, через которые будущие финские егеря пробирались в Германию…
— Ваш сын на верном пути, — сказал Саарио. — Думаю, вы скоро встретитесь…
— Дай-то бог, — потирал руки довольный Хилиппа. — Пожалуйте к столу! — пригласил он гостей за стол, на который Оксениэ подала кофе.
— О, у вас еще имеется натуральное кофе! — удивился Саарио.
— Кончается уже, — сокрушался Хилиппа.
— Скоро кофе опять появится, — обещал Сергеев, вытирая носовым платком толстые губы. — Как только наладим торговые связи с Финляндией.
— Я заметил, что карелы предпочитают пить чай, — сказал Саарио.
— Да, — подтвердил Сергеев. Даже в этом видны последствия руссификаторской политики.
Старинные часы на стене мерно тикали. Взглянув на них, Хилиппа напомнил:
— Мужики, наверное, уже собираются.
Когда они пришли в школу, там никого не было. В ожидании народа Сергеев и Саарио разглядывали развешанные на стенах картины и наглядные пособия и рассуждали о постановке школьного дела в беломорской Карелии. В классной комнате все было так, как при Степане Николаевиче, словно в мире ничего не изменилось. На картонной алфавитной таблице по-прежнему красовалась буква «ять», которую Петр I в свое время забыл вычеркнуть из русского алфавита, а Николай I, будучи врагом просвещения, умышленно сохранил, дабы отличить благодаря этой букве образованного человека от необразованного. Висел в классе и запыленный портрет Николая II в позолоченной раме. Сергеев и Саарио остановились перед ним, любуясь пышными эполетами и аксельбантами императора. Окажись они здесь месяца два назад, они бы, пожалуй, сняли этот портрет со стены, но так как развитие событий в России в последнее время было им весьма не по душе, то оставили портрет на месте.