Водораздел
Шрифт:
Когда Поавила и Мойланен вошли в избу, там было много мужиков. Как обычно, собрались послушать, какие вести принес человек, вернувшийся домой из дальних краев. Сын Петри, высокий стройный парень лет двадцати пяти, рассказывал:
— Малороссы пошли, и я тоже махнул за компанию…
В последнее время Теппана воевал в Галиции в рядах девятого корпуса, сформированного преимущественно из украинцев. В конце ноября глава буржуазно-националистической Рады Петлюра отдал распоряжение, чтобы украинцы покинули фронт и разошлись по домам. У Петлюры были свои планы: он собирал силы для борьбы с советской властью. Часть украинцев, выполняя этот приказ, наносивший явный ущерб делу революции и мира (в то время начались мирные переговоры с Германией), ушла с фронта. Теппана был рядовой солдат и, не имея понятия о всей сложности обстановки и о коварных петлюровских планах, объяснял свое возвращение домой следующим образом:
— Ленин сказал, что германца на мушку больше не брать, и я в последний раз выстрелил в воздух.
— Ты через Кемь ехал? — нетерпеливо перебил его Мойланен.
— Через Кемь, — ответил Теппана, качая на колене свою трехгодовалую дочь.
— А как там новая железная дорога? Сколько ты за билет платил? — не отставал Мойланен.
— Ни копейки, — засмеялся Теппана. — Теперь все бесплатно. Денег-то совсем не будет.
Мойланен даже дар речи потерял. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног.
— Продай мне мерина, — обратился он к Поавиле, немного придя в себя. — Тысячу рублей дам.
Поавила захохотал.
— А на чем я буду бревна возить?
Мужики тоже засмеялись. Они думали, что Теппана просто шутит над известным своей скупостью хозяином Лапукки.
— Да, спички-то я забыл купить, — вдруг спохватился Мойланен и побежал к Хилиппе.
С самоуверенностью повидавшего виды бывалого фронтовика Теппана стал рассказывать мужикам:
— Власть капитала рухнула. В России повсюду создаются комитеты и Советы. А вы как в лесу живете — никакой власти не имеете. Чего вы ждете? Надо выбрать свое правительство. Раз мы вот собрались, так давайте…
— Спешить не будем, долго ждали, подождем еще немного, — ответили ему мужики.
Они не очень верили Теппане. Он и раньше не прочь был прихвастнуть. А то, что он рассказал об отмене денег, никак не укладывалось в их сознании.
— Наверно, скоро и другие придут, кто уцелел, конечно, — сказал Крикку-Карппа, важно поглаживая лысину.
Прибежала жена учителя.
— Дай-ка я обниму тебя по-нашему, — сказала она Теппане и обняла его по-карельски.
Обычно так обнимаются при встрече женщины-карелки. Но вернувшийся с войны Теппана был сейчас Анне так близок и дорог, что иначе поздороваться с ним она не могла.
— Видел бы учитель, — засмеялись мужики.
Анни с восхищением смотрела на Теппану — цел и невредим! А ведь был слух, что убит.
— Тебе с учителем не пришлось повстречаться? — спросила Анни.
По ее голосу и глазам было видно, как она ждала своего мужа, как истосковалась по нему. Она лелеяла надежду, что, может быть, Теппана видел его: ведь всякое бывает, и земляки нередко встречаются на войне. Но Теппана не встречал учителя.
— Давно уже писем нет, — вздохнула Анни.
Уже смеркалось, когда Поавила, Крикку-Карппа и Хёкка-Хуотари отправились домой.
Подходя к дому, Поавила увидел на своем дворе чьи-то сани, на которых лежали вверх полозьями другие сани, совсем новые, даже без железных полозьев.
— Кто же это приехал? — удивился Поавила.
Хёкка-Хуотари тоже зашел в избу поглядеть, что за гости у соседа.
Пааво Мойланена уже не было; несмотря на поздний час, он отправился в свою Лапукку. На лавке сидел рослый мужчина и о чем-то беседовал с Хуоти. В избе было темно и Поавила не сразу разглядел своего гостя.
— Что-то нашим соседям дома не сидится, — пошутил он, узнав Иосеппи из Виянгинпя. — И тебя, Иосеппи, довелось еще увидеть.
Поавила велел жене поставить самовар и спросил у Иосеппи:
— Ну как в Виянгинпя, все тихо-мирно?
Виянгинпя была почти у самой границы. Летом порой случалось, что лошадей, пасшихся в лесу, мужикам из Пирттиярви приходилось искать в окрестностях Виянгинпя, или, наоборот, жители Виянгинпя находили своих лошадей на выгонах пирттиярвцев. Виянгинпя нельзя было назвать деревней: там было всего два дома, да и те стояли друг от друга за километр. Финны, жители приграничья, вообще не жили деревнями, как карелы, а селились обособленно, хуторами, раскиданными по сопкам и перелескам. Жители их встречались друг с другом редко и, видимо, поэтому были по своему характеру более замкнутыми, суровыми и молчаливыми, чем карелы, которые жили деревнями и общались ежедневно. Иосеппи тоже был немногословным. Жил он бедно. Про него говорили, что если он залезет на дерево, то на земле от него ничего не останется. Избушка его топилась по-черному, что крайне редко встречалось в то время в Финляндии. Не было у него и лошади. Приехал он на лошади соседа, чтобы обменять сани на сено для своей единственной коровенки.
Поавила и Хуотари ждали, что же Иосеппи скажет дальше.
— Воевать начали у нас.
— С кем?
— Да между собой, — неторопливо говорил Иосеппи. — Говорят, из Хюрюнсалми многие ушли на фронт.
В последнее время Поавила несколько успокоился. Услышанное от Иосеппи его ошарашило. Точно золы швырнули в глаза.
— Они и к нам могут нагрянуть, — высказал свою тревогу он, не объясняя, кого, собственно, имеет в виду.
Но Хёкка-Хуотари понял его.
— А чего ради им сюда переться? — махнул он рукой. — У нас ведь одни леса, болота да озера.
— Вот то-то и оно, — сказал Поавила, принимаясь бруском точить топор. — Не зря всякие Сергеевы и Саарио проводили у нас свои собрания…
IV
Черные клубы дыма, вырываясь из высокой трубы натужно пыхтевшего старого паровоза, скользили по темно-зеленым грязным стенам вагонов и медленно таяли над лесом позади поезда. Дорога была построена совсем недавно, колеса громко стучали на стыках, вагон трясло и бросало из стороны в сторону так, что пассажиры, лежавшие на багажных полках, порой, казалось, чудом удерживались на своих местах. Поезд был набит битком. Ехали солдаты, искалеченные и здоровые, законным и незаконным путем возвращавшиеся с фронта, ехали офицеры, переодетые в штатскую одежду или в потрепанные солдатские шинели; на остановках, ругаясь и отталкивая друг друга, в вагон лезли мешочники, без всякой охраны садились в поезд военнопленные австрийцы и немцы.
Степан Николаевич сидел у окна и задумчиво следил за большими снежными хлопьями, мягко облепившими тусклое вагонное стекло. За окном проплывали поредевшие сосняки, повырубленные на шпалы и на бревна для бараков, откосы карьеров, с которых возили песок для насыпи, черные горелые пустоши — следы лесных пожаров, реки, белые, скованные льдом, и бурные, не поддавшиеся стуже, казавшиеся на фоне снега иссиня-черными. Чем дальше на север, тем суровей становилась природа и тем реже мелькали серые деревушки с пустыми пряслами для сена, с покосившимися изгородями и черными от копоти баньками, построенными у самой воды на берегу озера или реки. Когда Степан Николаевич уходил на войну, железную дорогу только начинали строить. И вот, возвращаясь домой, он едет по ней. Уже промелькнули станции Званка, Лодейное Поле, остался позади Петрозаводск, проехали Медвежью Гору, где станция только еще строилась. Далеко позади остались утопавшие в грязи окопы, заграждения из поржавевшей колючей проволоки, противный вой шрапнели, душераздирающие стенания раненых. Впереди — дом, семья, работа. Как там Анни с детьми? На фронте Анни часто вспоминалась ему, но почему-то всегда такой, какой была в первое время их знакомства — румяная, белокурая, совсем молоденькая и очень привлекательная. А какая она была застенчивая…