Водораздел
Шрифт:
— Простите, где вы получили ранение? — неожиданно спросил чей-то голос.
Степан Николаевич очнулся от раздумья и машинально потрогал забинтованную голову.
— Под Царским Селом, — ответил он, взглянув на соседа. Степан Николаевич не заметил, когда этот человек в солдатской шинели сел рядом с ним. Видимо, он вошел в вагон на каком-нибудь полустанке.
— Под Царским Селом? — удивился сосед. — А на чьей стороне? Если, конечно, не секрет.
— Нет, не секрет. На стороне красных.
Собеседник поморщился. Степану Николаевичу показалось, что он где-то видел это одутловатое лицо, но не смог вспомнить, где именно. Мало ли всяких встреч было за годы войны!
— В такое время лучше всего быть нейтральным, — осторожно, словно прощупывая, с кем он имеет дело, проговорил сосед. — Я уже полгода как вышел, так сказать, из рядов…
Степан Николаевич окинул своего собеседника внимательным взглядом. Вид у того был утомленный, шинель довольно потрепанная, сапоги с ободранными голенищами буквально разваливались на ногах. Видно было, что в этих сапогах ходили не только по ровным дорогам и тротуарам.
— Вы едете домой? — спросил сосед.
— Да, в Кемь, а оттуда верст триста вверх по Кеми-реке, почти до границы.
— Но там же живут карелы, а вы ведь русский…
Собеседник, судя по всему, хорошо знал эти места. Удивленный осведомленностью спутника, Степан Николаевич стал вглядываться в его лицо.
— Капитан…
В небритом солдате он узнал бывшего военачальника Кемского уезда Тизенхаузена, по милости которого он тоже в свое время попал на войну.
— Тс-с, — предостерегающе шикнул Тизенхаузен и обратился к сидевшей напротив пожилой женщине, которая связывала узлы, готовясь к выходу. — Какая следующая станция?
— Сорока, — ответила женщина, не оглядываясь.
— Скоро и нам выходить, — вновь обратился Тизенхаузен к Степану Николаевичу и, помолчав, спросил: — Если не ошибаюсь, вы офицер?
— Прапорщик.
— В Кеми у вас есть знакомые?
— Нет.
— В таком случае можете переночевать у меня, — предложил Тизенхаузен. — Если не имеете ничего против…
На станции Сорока поезд стоял десять минут. Пассажиры с котелками я чайниками ринулись за кипятком.
Вытащив из вещевого мешка кусок мыла или пару поношенного нижнего белья, солдаты бежали менять их на хлеб или молоко. Степан Николаевич тоже вышел подышать свежим воздухом и заодно поглядеть, не встретится ли случайно кто-нибудь из знакомых. Ведь из Пирттиярви многие ушли на заработки на строительство железной дороги. Кроме того, в Сороке постоянно проживал брат его тестя Срамппы-Самппы, который в один из неурожайных годов, спасаясь от голода, ушел из родной деревни, нанялся в гребцы к богатому сорокскому рыбаку да так и остался здесь со всей семьей. На станции было много народу, но знакомых не оказалось. Степан Николаевич вернулся в вагон.
Над ним, на средней полке лежал бородатый солдат. На широкой огрубевшей ладони он держал складной ножик, показывая его военнопленному, который сидел внизу напротив и посасывал селедку.
— Немецкая работа. Под Пинском мне подарил один ваш зольдат. Понимаешь? — пытался объяснить бородач немцу. — Я ему махорки, а он мне ножичек…
Немец отрицательно качал головой.
— Вместе курили… братались, — бородач поднес нож к глазам военнопленного. — Не узнаешь? Штутгарт… В Штутгарте сделано…
— О, Штутгарт. — Пленный перестал сосать селедку. — Их ферштэе, ферштэе.
— Кончилась война, — широко улыбаясь, продолжал бородач. — Понимаешь? Война конец, капут войне. И чего ради мы воевали, спрашивается? — Он махнул рукой, потом вытащил из вещевого мешка ломоть хлеба, аккуратно поделил его ножом на две части и одну из них протянул немцу. — На… ешь.
Пленный робко взял хлеб и с благодарностью посмотрел на солдата:
— То-фарищ?
— Товарищ, товарищ.
Тизенхаузен, нахмурившись, слушал этот разговор и невесело размышлял о своем незавидном положении. Еще в начале осени появились какие-то проблески надежды. Он служил тогда в дикой дивизии генерала Корнилова. Если бы тогда все получилось так, как рассчитывали… Но теперь об этом уже поздно думать… Потом Быховская тюрьма… Вернее, бывшая женская гимназия, в которой их держали. Тизенхаузен иронически усмехнулся. Стража состояла из преданных Корнилову солдат, служивших прежде в его личной охране. Поэтому они в своей тюрьме были в курсе всех событий, происходящих в Могилеве. Генерал Духонин намеревался вступить в переговоры с немцами, с тем, чтобы заключить перемирие и таким образом лишить большевиков их главного козыря — лозунга о мире. Однако послы Англии и Франции воспротивились: они полагали, что Ленин удержится у власти всего два-три дня. Если бы тогда с Германией было заключено перемирие, то и этот бы солдат на верхней полке не братался бы с пленным немцем, а стоял навытяжку перед ним, капитаном Тизенхаузеном. Только что теперь думать об этом… Теперь надо что-то предпринимать, чтобы большевистская зараза не проникла в деревню.
— Это Ленин призвал русских солдат брататься с германскими солдатами, — вступил Степан Николаевич в разговор бородача с пленным. — Ленин…
— Ленин? — переспросил немец.
— Не зря говорят, что Ленин — германский агент, — буркнул Тизенхаузен. — В Бресте он стал торговать отечеством.
Бородач оперся рукой о противоположную полку и, свесившись, заглянул вниз.
— Сам ты, наверно, шпион и сам отечество продаешь, — сердито заговорил он. — Ты Ленина не троясь. Он нам, мужикам, землю дал, мир. Да где тебе это понять. Небось, войны и не нюхал. Небось, за сотню верст от фронта где-нибудь в штабе отирался, вино попивал да баб, гладил. Ишь, коготь-то какой отрастил…
Тизенхаузен спрятал мизинец с длинным ногтем в кулак.
Бородач улегся, но тут же приподнялся снова и показал внушительный кулак:
— Не трожь Ленина!
Тизенхаузен промолчал. Выходец из прибалтийских помещиков-немцев, барон фон Тизенхаузен всегда относился с презрением к этим русским мужикам. В последнее время он возненавидел их и готов был…
— Простите, — с издевкой сказал он, когда Степан Николаевич, вставая, нечаянно задел его.
— Пожалуйста, — в тон ему ответил Попов.
Степан Николаевич вышел в тамбур и, стоя там, раздумывал над тем, что по мере отдаления от Петрограда поведение кое-кого из пассажиров становится все более наглым. Чем это объяснить?
За окном мелькали холмы, болота, овраги. Раздался протяжный гудок, колеса загрохотали громче… Железнодорожный мост. Глубоко внизу под пролетами моста, стремясь вырваться из тесных берегов и поскорее добраться до привольных просторов Белого моря, пенится и бурлит река Кемь, неся в себе воды озера Куйтти. Направо, за скалой, тускло поблескивает купол кемского Благовещенского собора. Степан Николаевич не раз бывал в этом уездном городишке, почти со всех сторон окруженном голыми гранитными скалами и болотами. Верстах в шести от города, в самом устье реки, есть небольшой островок — Попов-остров. Там находится лесозавод Суркова. В самом городе, если не считать небольшой мыловарни, на которой десяток рабочих изготовляют восковые свечи и синевато-пестрое хозяйственное мыло, промышленных предприятий не имеется…
Когда поезд миновал мост, Степан Николаевич вернулся в вагон.
— А вы дальше? — спросил он у бородача, заметив, что тот лежит на полке и спокойно посматривает в окно.
— Да, я в Кандалакшу, — солдат повернул голову и широко улыбнулся: — Баба там меня ждет не дождется. Небось с тоски-то вся иссохлась.
— Ну ничего, приедешь — снова расцветет, — засмеялся Степан Николаевич.
Начинало уже темнеть, когда поезд остановился и прибывшие в Кемь пассажиры вышли на перрон.
Здание вокзала было построено совсем недавно. На выкрашенных в желтый цвет наличниках окон и карнизах виднелись резные украшения, какие встречаются на избах зажиточных крестьян в русских деревнях. Над входом тускло горел фонарь. Поодаль стояли недостроенные бараки, пакгаузы и другие станционные помещения. Увидев поезд, работавшие на лесах плотники спустились на перрон. Поезд был в Кеми, видимо, еще в диковинку, и смотреть на него приходили даже из города. В толпе шныряли мальчишки, то тут, то там слышалась карельская речь. Не успел Степан Николаевич и оглядеться, как его кто-то окликнул.