Военная

Сукачев Вячеслав Викторович

— Скажи мне, девочка, — тонко и умильно заговорил Петухов, ерзая на стуле, — тебе дома хорошо?

— Да, — шепотом ответила Оля.

— Ты никуда из дома не хочешь уходить?

— Нет.

— Тебя никто дома не обижает?

— Нет, — торопливо ответила девочка.

— Ну вот, молодец, Оленька, хорошая девочка. А скажи мне, Оленька, кто твоя мама? Покажи мне…

— Вот, — Оля с готовностью показала на Варвару Петровну.

— Хорошо… А вот эта тетя говорит, что она твоя мама.

— Нет, — убежденно тряхнула

головой Оля. — Она меня бросила.

— Ну вот, видишь как, — озабоченно и укоризненно сказал Петухов. — А ты, Оленька, хочешь пойти к этой тете жить?

— Нет! — испугалась вдруг Оля. — Я не хочу, — и покосилась на Серафиму как на совсем чужого человека. И этот взгляд дочери на многие годы все предрешил: углядела в нем Серафима не только отчуждение родного дитя, но и детский гнев, а главное — недоумение. В этом коротком взгляде Оленьки так хорошо разглядела она приговор себе, своей незадавшейся судьбе: чего, мол, пристает эта тетя к нам, чего ей, противной, надо от нас?..

Не выдержав, Серафима поднялась и молча вышла из Совета. Странно, ей очень захотелось соленого. Она быстро шла по улице, и в голове мутилось — так ей хотелось чего-нибудь соленого. Дома, едва переступив порог, она бросилась в казенку, достала из небольшой бочки целую кетину и тут же, отрезав кусочек, принялась есть. Потом пошла в избу, попила чаю, почувствовала легкое головокружение и прилегла на топчанчик. Ее тут же стошнило, но убрать за собой она уже не смогла…

Очнулась Серафима только через неделю. Мотька возилась у плиты. В доме было чисто прибрано, пахло лекарствами. Серафима тихо позвала:

— Мотя.

Мотька вздрогнула от неожиданности, оглянулась и радостно заулыбалась:

— Сима, наконец-то, гос-споди…

— Что со мной, Мотя?

— Горячка у тебя была. Думала, не оздоровеешь, — Мотька подошла, присела на топчанчик, — вся ведь огнем пылала, Сима, даже страшно было. Фельдшер тебе уколы ставил, а ты в бреду кричала, ругалась что-то, немцев поминала.

Серафима смутилась. Спросила Мотьку:

— При фельдшере ругалась?

— Да при всех. Тут и Матвей был, и Сергей Иванович, и Никишка пришлепал с малиновым вареньем.

— Сильно ругалась-то?

Мотька засмеялась:

— Ну, значит, ожила, раз беспокоишься. А ругалась — так это ерунда. Лишь бы выздоровела. Сейчас я тебя покормлю. Лежи, лежи! — прикрикнула она, увидев, что Серафима пытается встать, и вдруг спросила — А Пухов, это кто, Сима?

Серафима покраснела и отвернулась. Не сразу сказала:

— Командир наш. Погиб.

— Ну ничего, — вздохнула Мотька, — бабий век долгий, авось и нам счастье отломится. Бывает же оно, счастье-то это… А, Сима?

— У меня было уже, — сухо ответила Серафима, — другого не хочу.

Вечером пришел Матвей. Долго мялся у порога, вытирал ноги о половичок. Потом достал из кармана бутылку молока, поставил на стол.

— Выздоравливаешь, Сима? — спросил с приглушенной

лаской.

— Выздоравливаю, Матвей, — слабо ответила она, так как устала за день.

— Садись, чего встал у порога? — Мотька за столом вязала чулок.

— Да я на минутку, — замялся Матвей. — Сима, слышь, может, привести тебе Ольку? Пусть остается. Она-то, Варька, сюда побоится сунуться. А Ольга быстро поймет, что к чему.

— Нет, Матвей, не надо, — твердо ответила Серафи ма, — мы и так уже ее задергали. Надо было раньше думать. А теперь — не надо. Ни к чему. Подрастет, сама поймет. Хоть здесь, на глазах, и то ладно. Не трогай ее.

Матвей нахмурился, еще неловко потоптался и ушел.

— Чего не согласилась, Сима? — удивленно спросила Мотька. Не дождавшись ответа, с жалостью сказала: — Сошлись бы вы, что ли.

Серафима молчала, да и как бы она могла объяснить Мотьке, которая на жизнь смотрела легко и просто, что война не только ограбила ее, но и наградила тем чувством, которого она так ни разу и не испытала к Матвею….

И потянулись дни, месяцы, годы, прожитые в одиночестве. Оля росла, закончила школу, поступила в педагогический институт, получила диплом. Серафиму обходила стороной, а когда встречались все же случайно, бросала короткое «здравствуйте» и спешила дальше. С годами боль Серафимы притупилась, но не пропала. Теперь она хотела только одного — поговорить с дочерью. Хоть час, хоть пять минут. Но подойти к ней почему-то стеснялась. Ждала, что Ольга сама подойдет, но Ольга не шла. И ей была до боли удивительна черствость родной дочери. Ведь не могла она не знать, кто ее настоящая мать, родившая и выболевшая ее жизнь в муках…

Глава двенадцатая

— Сима, что это с тобой?

Она очнулась и увидела, что рядом стоит Никита, удивленно глядя на нее.

— Я тебе — Сима, Сима, три раза позвал, а ты молчишь, — говорил Никита, — что это ты?

— Задумалась, — улыбнулась Серафима, радуясь Никите, его беспокойству, довольному виду и даже рыбьим чешуйкам, что пристали к его сапогам. — Как съездили, Никита?

— Отлично, Сима! — Никита заулыбался. — Рыбалка у вас — во!

— Сейчас пойдем уху варить. Я только теплоход встречу, и пойдем. А то ступай один, отдохнешь, ключ под крылечком.

— Ну нет, — отказался Никита, — вместе и пойдем.

— А где Осип?

— В лодке.

— Чего он там?

— Рыбу караулит, — засмеялся Никита.

И хорошо стало Серафиме от его смеха, так хорошо, как уже долгие годы не было. И она сказала Никите:

— А другой раз подумаешь, Никита, не война, так я бы тебя не знала, Пухова, Хворостина. И жили бы мы теперь в разных концах, не зная друг друга. Народ-то, вишь, Никита, не зря приметил, нет худа без добра. Конечно, не приведи господь еще раз такого худа, а только и мы добром не обойдены…